Знак Водолея

Полгода, а то и больше, с того самого часа своего побега, организованного и осуществленного с помощью Озмиева, Проклов вел вялую, смутную какую-то жизнь, будто сам с собой играл в карты: что проиграть, то и выиграть.

Поначалу он твердо решил обмануть жандарма. Возвращаясь к жизни, возвращался он к прежнему образу мыслей, будто пробуждаясь от окаянного сна. Взяв на вокзале билет до Киева, он вдруг пересел в Брянске на курьерский поезд Москва — Харьков, в Курске снова пересел на медлительный товаро-пассажирский поезд местной линии, доехал до Ельца и там на заснеженной окраинной улице снял в домике у двух сестер-старушек угловую комнату с единственным оконцем, выходящим во двор, к глухому дощатому забору. В этой теплой берлоге, оклеенной лиловатыми потрескавшимися обоями, он и залег на зиму. Решил: буду себе полеживать, как медведь, сосать лапу, а там — что бог пошлет…

Логика ему говорила, что никакой полицейский чиновник не будет распространяться о том, что он предоставил государственному преступнику свободу в обмен на никуда не годную бумажку. Но с другой стороны, думал Проклов, жандармы с их опытом, приобретенным за сотню лет, должны были, согласно той же логике, предусмотреть и такой поворот дел, при котором подписавший обязательство стать провокатором человек мысленно говорил им: поцелуйте вы меня в зад, сволочи с эполетами! Должны же были они, мерзавцы, привязать к нему невидимую страховочную веревку и держать за нее?

Но что это была за веревка? Куда привязана? Как от нее отвязаться, буде она есть?

Отлеживаясь в «берлоге», Проклов напряженно и настороженно ждал, когда же потянет Озмиев за эту нить. Но недели шли, а ничто не тянуло, не дергало. Даже паутинки не ощущалось. Лишь невнятная, неопределимая, какая-то томящая безысходность по-прежнему саднила душу, как заноза. И старые мысли не возбуждали уже, как прежде, желания действовать, а просто шуршали, как сухая листва под ногой. Ничто из того, что прежде казалось ему высоким и важным, не трогало мысль, не говоря уж о сердце. Сердце его давно уже ничто не трогало.

Иногда вспоминал Наташу, девушку, бросавшую бомбу в Гершельмана. Он видел издали, как ее швырнуло, переломив, как залило кровью лицо… Ему показалось даже, что вышибло глаза!.. Сейчас, воображая ее такой, какой она была до покушения, вспоминая ее глуповато-взволнованный разговор, ее доверчивый взгляд, он не испытывал ни угрызения совести, ни сожаления. Напротив, она вызывала лишь раздражение: не сумела добросить бомбу, гусыня чертова! А ведь он настойчиво советовал ей выбрать подходящий по весу камень и каждодневно тренироваться, кидая его. Что же она делала, месяц сидя в Твери? Молилась, что ли? Или жертву свою оплакивала?

Несомненно, он ошибся в ней, но разве мог бы не ошибиться? Разве был выбор среди тех пяти-шести сосунков, глядящих на него отвратительно преданными глазами? Разве другие были лучше? Может быть, ему следовало пойти самому?

Он тут же отверг эту нелепую мысль. Его легко могли схватить городовые по пути, заподозрив. Да и кроме того — ему ведь надо было организовать, а не совершить самому политическое убийство. Именно как хорошему организатору, а не как надежному исполнителю поручено было ему это дело… Он живо представил себе, как ехидно усмехнулись бы его недруги, услышь про то, что он сам пошел с бомбой, расписавшись тем самым в своем организационном бессилии.

Что-то они теперь поговаривают?

Сразу же, приехав в Елец, он написал короткий отчет о происшедших событиях, умолчав, разумеется, об Озмиеве. Мешало ему нечто открыть всю правду! Зашифровал, переписал симпатическими чернилами и отправил по известному ему адресу в «почтовый ящик» центрального партийного руководства.

Ответа долго не было.

В ожидании, бережно расходуя постепенно тающие денежки, он подолгу спал и полюбил сны, хотя и редко помнил, что ему снилось, по пробуждении. Они были как другая жизнь. И если она оборачивалась кошмаром, от него легко было избавиться, пробудясь. Вот от этой жизни проснуться уже нельзя…

Потом и спать стало трудно.

Лежал, раздумывал, чувствуя, как с этими мыслями уходит, испаряется, исчезает неощутимо прежняя его душа, заменяясь чем-то иным… Он догадывался, что партия проверяет его побег, что поверить ему так просто, на слово нельзя. И, хотя понимал справедливость этого недоверия, он вместе с тем злобился на это. С каждым днем эта злоба нарастала, превращаясь в ненависть. Уже не только те ненавистные люди из руководства, но и вся партия казалась ему теперь никчемной, бессильной, обреченной на жалкую гибель, на скорое и презренное забвение.

В начале июня на улице к нему подошел незнакомый молодой человек. Он негромко пробормотал условную фразу пароля:

— Позвольте представиться, я с Цейлона приехал.

— А я с Борнео, если вам будет угодно, — ответил Проклов и протянул руку товарищу. — Как величать прикажете?

— Как назовете, так и сойдет! — отозвался молодой человек. — Будьте уж сами крестным для этого случая. Мне ведь только письмо вам вручить да кое-что в двух словах передать, и я дальше поехал. Мне спешить надо.