Знак Водолея

Наутро следующего дня князь Андронников, крайне неприятный Столыпину, но всюду вхожий, всем угождающий коротенький, толстенький молодой человек из ближайшего окружения царицы, привез из Царского Села милостивую просьбу принять и внимательно выслушать почтенного Г. Е. Распутина-Новых. Столыпин тут же взял трубку и в телефон приказал немедленно снять с Распутина негласный полицейский надзор, установленный по его же распоряжению три месяца назад. Князю Андронникову велел передать, что примет Распутина сегодня в три часа пополудни.

На приеме Распутин держался скромно. Был вежлив, немногословен, сдержан. Говорил правильным языком, не ломался. У правительства просил лишь одного: чтобы полиция оставила его в покое.

— И что они ко мне привязались, ваше высокопревосходительство? Я, право, не знаю, не могу понять разумом, — спокойно говорил он, слегка пожимая плечами, — Человек я мирный, беспартийный, от политики далекий. Хочу жить спокойно на благо государя императора. Даст бог послужить ему — послужу. Совершенно неосновательно подозревать меня в чем-то нехорошем! Вот как перед богом, перед вами удостоверяю это!

Столыпин, пряча ненавидящий взгляд, сдержанно выслушал и сказал на это:

— Раз дело обстоит так, как вы уверяете, господин Распутин, то ничего вам опасаться не следует. Полиция вас не тронет. Если, разумеется, ваше дальнейшее поведение не даст повода к этому.

Распутин поднялся, поблагодарил, почтительно откланялся и ушел, оставив по себе при этом весьма благоприятное впечатление у присутствующего при этом разговоре командира отдельного корпуса жандармов генерала Курлова.

— Хитрый мужичок, пожалуй что, себе на уме, но мне он не кажется шарлатаном…

— Однако нам придется с ним изрядно повозиться! — угрюмо отозвался Столыпин. — Но, как бы там ни было, вы оказались правы, предупреждая меня, что в Царском Селе о его мерзком и скандальном поведении ничего говорить нельзя!

— Да, там этого слушать не станут нипочем!.. Скажут, что мы нарочно очерняем, возводим напраслину…

Столыпин безнадежно развел руками.

Действительно, дьявольское какое-то наваждение! В Государственном совете, куда он заехал проститься перед отъездом в отпуск, к Столыпину подошел Витте. Раскланялись, осведомились взаимно о здоровье, и после нескольких незначительных фраз Витте спросил осторожно: правду ли говорят, что государь сам лично представлял ему Распутина?

Столыпину пришлось конфиденциально рассказать, как оно было на самом деле.

Витте с легкой усмешечкой покачал головой:

— Да, фигура колоритнейшая! Таких в русской дремучей истории еще не водилось, насколько я могу судить. Я, впрочем, спрашивал профессора Ключевского. Тоже говорит: не было. Стало быть, явление исключительное. Он меня называет просто и мило: Витя. Вот, говорит, это Витя-министр во всем виноват. Кабы не он, все было бы ладно… Внимают будто бы этим речам… Нда-с…

Прищуря глаз, он смолк, глядя на прохаживающегося неподалеку бывшего военного министра генерала Куропаткина, виновника, как считали многие, поражения в русско-японской войне. Куропаткин в выпущенной им недавно брошюре вину свою отрицал и во всем обвинял бывшего премьер-министра Витте… «Не им ли распускается и слух о том, что Распутин является ставленником и тайным орудием графа Витте?» — подумалось Столыпину.

— Помните Абазу? — спросил вдруг Витте.

— Ну как же!.. Я, впрочем, близко его не знал…

— А мне приходилось с ним много видеться. Я ведь управлял департаментом в бытность его министром финансов… Надо вам сказать, что человек он был старинного уклада, прямой, грубоватый и без особенных сведений, но необыкновенно глубокого государственного ума. Очень своеобразный и значительный человек! Имел этакое патриархальное, потемкинское, что ли, обыкновение вершить дела, принимая подчиненных у себя по утрам в халате.

— Даже так? — Столыпин невольно улыбнулся.

— Представьте себе — так! И вот как-то утром спешу я к нему с бумагами на подпись, а навстречу мне в полной парадной форме от него выходит генерал Куропаткин. Мы тогда еще мало были знакомы. Раскланялись. Разошлись. Я проследовал к министру. Сидит в халате, за письменным столом своим, глазом косит на меня и посмеивается. «Видели, говорит, Куропаткин, генерал, от меня вышел? Храбрый генерал! Бравый генерал! Умница-генерал! Министром будет! Больше чем министром! И попомните мое слово: много беды принесет он России! Потому что душа у него — писарская!» Вот, Петр Аркадьевич, не могу забыть это проницательное суждение! Никак! Ключ ко всему: и слава, и звание, и власть необъятная, а душа — писарская!

Обдумывая потом этот на ходу услышанный анекдот, Столыпин утвердился в мысли, что совсем не Куропаткина имел в виду Витте!