Знак Водолея

— Не воображай, пожалуйста, ничего такого! Это совсем не то! Петруша — это чудо, ангел, самый добрый, чудесный человек на свете… после тебя! Я его знаю давно, чисто по-товарищески, клянусь тебе! Вот он мне действительно бескорыстно поможет, я знаю! А здесь… Давай прикинем. На что я могу рассчитывать, когда выйду с курсов? На императорскую сцену меня не пригласят. Это уж наверно! В Суворинский театр — вряд ли с моим амплуа пробьюсь. Инженю — сомнительно. Хористкой попроситься? А что потом? Мрак! Ничего больше.

— Нет, нет… Не надо в хористки!

— Я уже, мой милый, думала, думала, чуть голову не сломала… В Петербурге только случай меня может вынести наверх… А в Москве все же есть какой-то шанс. Я и у Корша могу попытаться… и в Художественный сунуться… Ну, а в крайнем случае Петя Чурсин всегда у меня остается…

— А я пойду к Благонравову!

— К Благонравову или еще куда, там видно будет…

— Нет, нет, Анечка, я решил, я… Наверное, наверное, к нему!

Анечка спохватилась:

— Ой, опаздываю, Вася!..

Он опять задержал ее:

— Слушай… Не ходи нынче! Скажешься больной! Наплевать!

— Но как же, Вася?.. Нельзя же!..

— Не ходи, говорю! Посидим поговорим. Надо ведь все обсудить, взвесить хорошенько, обдумать…

21

Впервые за много лет ехал Василий Михайлович не в первом, а в третьем классе, и не в курьерском, а в пассажирском поезде. Анечка просто не понимала, как это можно переплачивать такую уйму денег лишь за то, чтобы сократить дорогу на несколько лишних часов. И добро было бы куда спешить! Приедут они на шесть часов раньше или на неделю позже, ничего в их жизни не переменится. И Василий Михайлович покорился. Бегал с чайником за кипятком, покупал масленые пирожки и сухие баранки. Открыв пыльное окно, смотрел, как мелькают столбы от станции к станции. Гудок, остановка, звонок, гудок, поехали дальше. Мелькнет на перроне кургузая толстенькая фигурка в красной фуражке: уж не он ли сам это стоит? Не Свищево ли этот лесной полустанок? Вон по тропинке бредет некто, лохматый и пьяный, как Иван-стрелочник, тащит к лавочнику краденые свечи, считая их на ходу…

И тот же лес, и тот же грязный проселок, и те же серые избы с замшелыми крышами, бабенками в лаптях и ситцевых платках — стайкой расселись под насыпью…

Лицо у матушки круглое, нос шариком, рот в ниточку, верхняя губа длинна и вся в морщинах. Лицо недоброе. А может, Василий Михайлович не понравился? Идя за носильщиком, негромко, но так, что Крылов расслышал, сказала дочери:

— Ну, Анечка, не знаю, конечно, но твой супруг скорее бы мне подошел по возрасту, нежели тебе!.. Как это ты, не понимаю…

Что ей Анечка на это ответила, он не слышал, но кровь застучала в висках. «Ах ты, карга чертова! Я это припомню тебе! Ну, погоди, погоди!» — мысленно проговорил он, сразу возненавидев тещу всем существом своим, предвидя в будущем одну только лютую тоску и всяческие неприятности. Нехорошо, неприлично начиналась для него московская жизнь!

Конечно, ради Анечки Крылов заставил себя улыбаться, шутить, целовать родственные щеки и руки, пахнущие мылом. Эх, родственнички, родственнички! Но что поделать? Плати им за молодую жену вниманием и любовью. Таков уж обычай. Вроде калыма татарского…

Ночью, лежа рядом с ним, Анечка шепотом говорила ему:

— Вася, ты поменьше обращай на них внимания!.. Они такие, знаешь… Если им дать волю, сразу на шею сядут… Ты с ними, любезен, а они думают, что ты хочешь подольститься к ним, и поэтому заносятся! Они не самые плохие на свете, но знаешь, как все глупые люди…

— Да я же для тебя! Ради тебя! Женка ты моя милая! — целовал в темноте ее руку Василий Михайлович.

— Я понимаю! Понимаю! Но ты не забывай, что я ни разу, ни единого разу не подчинилась их желанию! Всегда шла супротив и делала наперекор! Поэтому видишь, как они со мной? А ты простачка играешь! Хотя совсем не простой! Нет, я очень прошу: держи себя так, чтобы они чувствовали, что ты им не ровня!

— Да мне что! Мне это пара пустяков! Для тебя хорошо ли это будет?

— Хорошо, хорошо, не беспокойся!.. Мне очень важно, чтобы увидели, что в тебе есть! Сейчас мои сестры говорят пренебрежительно: «У-у, кого она выбрала!» А я хочу, чтобы они с завистью говорили: «О, кого она выбрала! Вот это да-а!..» Понял?

Василий Михайлович засмеялся и сел в постели.

— Ах ты, тщеславное существо мое…

— Ну что ж, что тщеславная!.. На то я и актриса! Актрисе полагается быть тщеславной… А ты не обращай на это внимания! Ты… тебе куда-то надо?

— Нет, солнышко, мне что-то покурить захотелось…

— Ну и кури! Ты же привык в постели курить, зачем тебе привычки менять? Чего ради?

— Видишь ли, твоя мамаша сказала, что это у вас не в обычае…

— Мало ли что! А ты должен был ответить: а у меня в обычае! Я тебе говорю: поменьше расшаркивайся перед ними! Вот если б папа был жив, с ним, конечно, пришлось бы считаться… Он у меня был хуже раскольников!.. Как в «Хованщине», помнишь? Ну, а мамаша… Мне грех, конечно, ее осуждать, но… Поменьше обращай на нее внимания. Кури себе на здоровье!