Знак Водолея

— Я уже подумывал, не в Сибирь ли его закатали! — похохатывал Благонравов, ласково похлопывая Крылова по круглой спине. — Как-то в газетах читаю строчку, там про Дранкова упомянуто, смотрю: в числе сотрудников — Крылов! Ну, непременно он, думаю… Переметнулся! Это что же, Василий Михайлович, ты или не ты?

— Я! Я!.. Я вам потом доложу подробнейшим образом всю горестную историю попытки моего сотрудничества с этим… не хочу при даме называть этого проходимца именем, которое он заслуживает…

Бныкин облегченно вздохнул и незаметно перекрестился. Сошло на этот раз. И дальше будет сходить, даст бог!

Ах, Бныкин, Бныкин!

22

Весь день солнце светило в корму, а море густо и гладко синело впереди. Погода была ясная и безветренная. Часов в одиннадцать оставили Трапезунд и теперь шли на Одессу. Пароход был новенький, но уже замызганный до крайней степени. Вся верхняя палуба была завалена всевозможной кладью, а на свободных от клади местах теснились пассажиры, большей частью богомольцы, возвращающиеся из Палестины. Украинцы и русские. С их говором мешалась кое-где молдаванская, еврейская, греческая речь. Среди палубных пассажиров находился и Яша Рузанов, загорелый до черноты, похудевший. Денег у него почти не было, что он будет делать на родине, он не знал. Не знал даже, куда поедет из Одессы. Дядя Сережа все еще гастролировал со своим театром по дальним сибирским городам. Да и не хотелось бы ни с чем, без гроша возвращаться под его родственный кров. Ехать в Петербург? В Москву? А там что?

Высокий мужик с остро выступающими под рубахой лопатками читал по складам, водя пальцем по строчкам в истрепанной книге:

— «И пошли все записываться, каждый в свой город. Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в город Давидов, называемый Вифлеем…»

— Это тот, где мы были, дяденька? — робко спросила девица в платочке.

— Тот самый, как есть! — твердо ответил мужик, сдвигая брови, и продолжал: — «…называемый Вифлеем, потому что он был из рода Давидова, записаться с Мариею, обрученной ему женой, которая была беременна. Когда же они были там, наступило время ей родить…»

«Костромские, нижегородские?» — спрашивал себя зачем-то Яша, прислушиваясь к окающему голосу чтеца.

— «И родила сына своего первенца, и спеленала его, и положила его в ясли, потому что не было им места в гостинице…»

— А нам тоже не было, дяденька…

— А ты нас не равняй с господом, нехорошо это.

— Да я так вспомнила…

— Оно так, да не так… «В той стране были на поле пастухи, которые…»

Как Яша ни умилялся, наблюдая эту непреклонную и наивную веру в древние сказки, он понимал, что от этого умиления до той причастности к русскому народному духу, о которой он часто задумывался по ночам, как от звездных отражений в воде до самих этих звезд небесных… Люди эти были далеки от него и ему непонятны. Они возвращались из странствия туда же, куда возвращался и он, в Россию, на родину. И вместе с тем чувствовал, что они возвращаются в иную страну, несхожую с той, куда возвращался он, а может быть, чужую ей. В той России, куда они ехали, иначе, чем он, жили, думали. Там не искали причастности к господской праздной жизни, к тому, что образованные люди называют культурой. Там над этим смеялись, считая это пустой забавой. Смысл жизни там заключался в труде, в монотонной, каждодневной тяжелой работе, а цель жизни была темна и недоступна объяснению…

Причастность необходима, поучал Щукин… А зачем она нерешенной судьбе? И так ведь причастен: паспортом, языком, корнями… Гораздо нужнее сейчас подумать о другом: как жить? Чем жить? Поступить в актеры? Или все же толкнуться в газету, попытаться устроиться репортером или предложить услуги какой-нибудь фирме, переводчиком, конторщиком?.. На прожитье хватит и тридцать, даже двадцать пять рублей в месяц. Скудно, но на первое время, чтобы осмотреться…

Яша почувствовал легкое прикосновение к локтю и обернулся.

— А, это вы… — сказал он приветливо.

Большеголовый человек лет тридцати пяти — единственный интеллигентно выглядевший среди палубного сброда. Он уже несколько раз заговаривал с Яшей, произведя своими разговорами впечатление замечательно умного человека. Лицо его сильно выдавалось вперед, нос был велик, рот широк и толстогуб, толсты были и веки, наполовину прикрывающие большие светло-голубые глаза. Шляпу он не носил. Короткие светлые волосы над выпуклым лбом были редки и тонки, как пух. Представляясь, он назвал себя Дмитрием Давыдовичем. По-русски говорил с трудно определимым акцентом, даже не акцентом, а точнее, особенным каким-то выговором.

— Разрешите, мой юный друг, дать вам один небесполезный совет?

— Да? — Яша широко улыбнулся. — Пожалуйста.

Дмитрий Давыдович взял его под руку.

— Никогда не кладите деньги, тем паче бумажник, в задний карман брюк. Запомните афоризм: задний карман — чужой карман. В заднем кармане можно носить лишь то, что обладает значительным объёмом и весом, револьвер, например, или флягу…

Яша тронул задний карман. Бумажника на месте не было.

— Прошу вас! — Дмитрий Давыдович с улыбкой распахнул свой пиджак, подставляя внутренний карман.