Знак Водолея

До лекции оставалось достаточно времени, да Яша и не стремился особенно быть аккуратным. Он прошел на почту. Там нарочито небрежным почерком (признак талантливой натуры), но изысканно вежливым и лаконическим стилем написал три одинаковых письма в редакции трех крупнейших русских газет с предложением своих журналистских услуг, а также просил сообщить темы, которые могли бы заинтересовать уважаемую редакцию, и т. д.

Он немного задумался, какой написать обратный адрес, взгляд его упал на дилижанс, ожидающий на площади пассажиров, он решительно написал: «До востребования, Париж, Франция». «Пора уже удирать отсюда! Что я так привязался к этой зауми! Слушать лекции обо всем, что в конечном счете оказывалось ничем… Раскрывать тайны, которые в итоге и после раскрытия оставались тайнами, где все шло к бесконечности, а бесконечность сводилась к нулю… Нет и нет! Пусть поэты пляшут вокруг всего этого, а с меня хватит! Хватит с меня тумана! Хочу ясности, хочу жизни!»

В Париж! В Париж!

18

В это же самое время, после долгих мытарств и начальственных глупых разносов, переходящих от грозных воплей к отеческим увещеваниям, Василий Михайлович Крылов, пребывавший, так сказать, во взвешенном, безместном состоянии, осел наконец в должности начальника маленького, затерянного средь лесов и болот железнодорожного полустанка Свищево.

Скорые поезда пролетали мимо, пассажирские останавливались на три минуты. Стрелочники пили горькую, в пьяном виде буянили, помощник, женатый и многодетный детина лет тридцати с небольшим, как выяснилось, водил шашни с барышней-телеграфисткой, из-за чего жена его устраивала скандалы с воплями и нелепыми угрозами. Телеграфисточка-то была, пожалуй, ничего себе, мордашечка… С ней Василий Михайлович и сам поначалу замыслил было завести интрижку, но место — увы! — как выяснилось в тот же день, было занято рослым, красноносым отцом семейства с лысиной на макушке. И нос, и лысину, и резкий, по-утиному крякающий голос своего помощника Василий Михайлович сразу же невзлюбил, сочтя его человеком вздорным, ничтожным, и подумал, что полагаться на него ни в делах, ни в дружбе невозможно. И впрямь оказалось, дела на станции запущены до крайности.

В довершение ко всем райским блаженствам, были здесь мокрый, глохнущий лес, строения с облупившимися стенами, снятый с колес старый вагон, в котором летом жили сезонники, а осенью и зимой — мелкое лесное зверье, заколоченный за отсутствием лавочника буфет, кирпичная, давно не чищенная уборная, за нею грязная дорога и переезд со скрещенной надписью «Берегись поезда», которую некие озорники, закрасив несколько букв и подписав новые, переделали в совершенно непристойную.

От предшественника, убитого спьяну на охоте приятелем, Василию Михайловичу досталась маленькая квартирка с ободранными обоями и прогнившим полом, ящик старых журналов в чулане, скрипучий диван и служанка Таня — длиннотелая, конопатая девушка, дважды в неделю приходившая для уборки и постирушки за четыре рубля в месяц. Тоскуя по вечерам, Крылов подумывал даже, а не сойтись ли ему тайным образом с этой Танечкой, прибавя к жалованью ей три, а то и пять бы рублей, — не жалко. Она со своей безответной, коровьей какой-то покорностью, пожалуй что, и согласилась бы, а быть может, и обрадовалась, но…

«Нет, нет, нет! Это уже конец всему! Это значит, Василий Михайлович, что жизнь твоя рухнула бесследно и окончательно! И зачем ты ее прожил — никому не известно!» — отвергал Крылов грешные мысли. Лез в ящик, доставал журналы, листал часами толстые страницы «Мира искусства», разглядывал блеклые и нескромные красочные репродукции, читал заумные статьи, повествующие о манящих и загадочных вершинах духовных исканий человечества, напечатанные под ними, и, устав от чтения, подолгу глядел в пламя оплывающей казенной свечи, распространявшей по квартире запах вагона третьего класса.

Собрался он было написать Благонравову, впрочем начал уже писать письмо в этаком веселом, даже ерническом тоне, напоминая о сумбурном ночном разговоре в вагоне, о дерзких мечтаниях, подогретых шустовским коньяком, но не дописал. Застопорило. Обозлился и разорвал все в клочки. А себе сказал беспощадно и цинично: «Попал, братец, в дерьмо, так не протягивай руку, прося вытащить. Сам выбирайся!»

А из пламени толстой свечи выглядывал черт во фраке, танцующий на белом полотне экрана, щурил бесстыжие глаза, ухмылялся и манил остреньким коготком…

«Купить бы самому аппарат, из-за границы выписать. Научился снимать — это я бы в два счета!.. — размышлял Крылов. — И можно было бы такую киноленту снять! Тут же, в деревне, мужиков поставить, сказать, что делать… Заплатить, на водку дать, — что угодно изобразят. Загадочное бы что-нибудь снять, в духе времени — мистическое… Или из Пушкина: «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…» Вот только бы аппарат достать!»