Знак Водолея

«Вот это действительно была бы русская, истинно наша картина! И самое главное — в духе времени! После восстаний да после всех бунтов и побоищ именно про Стеньку и будут смотреть! А я-то, дурак, — мистику. Кому нужна теперь мистика, кроме наших оголтелых писателей? Благонравов про «Уголино» чего-то там толкует… Кто его знает, в России, это «Уголино»? А Стеньку — все помнят! Надо, надо написать Благонравову, предложить. А снять — пара пустяков! Я сам сниму! Возьму и сниму!» — радостно подумал он, потирая руки.

Взявши тут же лист плотной глянцевой бумаги, красиво разграфленной синими и красными полосами, он написал наверху: «Стенька Разин и персидская княжна». Чуть пониже, там, где другие писатели ставят обычно «роман», или «комедия», или «картинки наших провинциальных нравов», или, как Н. В. Гоголь, «быль, рассказанная дьячком N-ской церкви», он написал то, что еще никогда, никем до него на Руси не писалось: «Сценариус».

19

Впрочем, ошибаемся! «Сценариусами» издавна назывались те самые общие наброски сюжета и действующих лиц, которые составляли драматурги перед тем, как взяться за сочинение пьесы. Теперь это называется план, что ли, или либретто, или авторская заявка… Шут его знает, как оно теперь называется. Но в те времена это называлось «сценариусом». В устной речи, конечно. Заявки в те времена авторы не подавали, замыслы свои в письменном виде никому для одобрения предварительно не показывали, писать же это слово в черновиках не приходило в голову даже великому Островскому. Крылову, поди ж ты, пришло! По неопытности и вспыхнувшему внезапно рвению. Итак, будучи наслышан о том, как действуют драматурги, он и решил прежде сочинить сценариус, а потом уже по нему сочинять это самое, которое для картины, как бы его назвать? Пьеса не пьеса, ну изложение действия, что ли?

Итак, написав это новое слово, Крылов с энтузиазмом отдался сочинительству. Сочинял он запоем, черкая и переписывая, каждую вольную от неотложных железнодорожных занятий минутку отдавая бумаге. Казачью ватагу в массе он описал запросто, а вот имена сподвижников — хоть убей его черт! — забыл! Ну никого, ни единого не помнил, кроме Фильки, про которого в песне говорилось: «Филька, черт, — пляши!» И Фильку этого, весельчака, плясуна, забияку, он старательно описал. А как же звали того самого близкого Степану Тимофеевичу атамана? Ну вылетело из дырявой башки, и все! Лез на память почему-то все время Иван Кольцо, хотя и помнил Крылов, что Иван Кольцо был совсем в другой казачьей дружине, при другом Тимофеевиче — Ермаке, который Сибирь открыл. А вот этот, разинский-то сподвижник? Что-то похожее на Ивана Кольцо, но не так, не так он назывался! И Василий Михайлович оставлял в рукописи пробелы, надеясь заполнить их потом, посмотрев у Костомарова, когда будет случай.

Разумеется, и вдохновенное состояние, и сосредоточенное писание его были замечены подчиненными. Возникло даже некоторое недоумение. Стрелочники, впрочем, пить от этого не перестали, Олиференко и телеграфистка продолжали липнуть друг к другу. Похмыкали, поудивлялись, высказали нелепые и глупые предположения — и тем кончилось. На третий день напряженной работы измаранная рукопись была наконец закончена. Теперь ее надо было не спеша переписать и с умным предисловием послать Благонравову.

Но в это самое время российскому самодержцу Николаю Александровичу Романову, как на грех, пришло в голову провести третью неделю поста в монастыре, известном своими святыми обычаями, посоветовавшись со старцами о делах государственных, помолиться со всем своим семейством, как и надлежало, по традиции, русскому православному государю. А может, и не ему это пришло в голову, а советчикам, пекущимся о поддержке подмоченного престижа государственной власти, но, как бы там ни было, по всем дорогам, вдоль которых намечалось движение царского поезда, были разосланы верные воинские части, а на станции направлены усиленные наряды для предотвращения возможных попыток террористов покуситься на драгоценную жизнь. На полустанок Свищево тоже прибыл наряд во главе с корнетом Цирхиладзевым, переведенным в жандармы из гвардии за карточные долги и дебоши.

И началась такая кутерьма, что только успевай поворачиваться! Первым делом Цирхиладзев набил морду стрелочнику Ивану, и без того крайне недовольному жизнью; во-вторых, он как ястреб кинулся на телеграфистку, совершенно этим деморализовав беднягу Олиференко; в-третьих, поселясь на квартире Крылова, он тут же в пух и прах проигрался ему в карты и, не желая отдавать проигранное, стал зло и мелочно мстить, придираясь по пустякам, грозя доносами и напуская на себя ревностно-служебный вид.

Тут уже Крылову небо показалось с овчинку. Он не то чтобы переписывать набело — не помнил даже, куда засунул свою злополучную рукопись. Да и сам творческий порыв, толкнувший его на подвиг во славу русского кинематографа, казался теперь затеей никчемной, глупой и мальчишеской.

20

Рельсы таили в себе угрозу.