Знак Водолея

— Совершенная! Штрафануть бы его, Василий Михайлович, но боюсь, как бы поджога не произвел в отместку. С ними теперь знаете как — совершенные разбойники!

Супруга слушала их, скривив губастый обиженный рот. Олиференко взял ее под руку:

— Пойдем, Клавденька… Ха-ха-ха! Да ты с топором!.. Ты тоже разбойница у меня! Пойдем…

Они молча сошли с крыльца. Крылов оставался стоять, закурил папироску, слушая, как удаляются по хрустящему весеннему ледку их шаги.

Луна совсем почти зашла за деревья. Над полотном железной дороги сияло в небе созвездие Ориона. Глядя на звезды, яростно мерцающие в бесконечной дали, как будто изливающие оттуда гнев на беспутство и бессмыслицу человеческой жизни, он снова горестно подумал о своей судьбе, которая вот уже сорок восемь лет несет его по стремнинам, бросая из стороны в сторону, то вознося, то унижая, не принося ему ни покоя, ни умиротворенности…

— Ой, ушла она? — робко спросила телеграфистка, выглядывая из двери в наброшенной прямо на ночную рубашку толстой байковой шали. — Ах, Василий Михайлович, как вы ее быстро утихомирили, спасибо вам. Сразу видно — настоящий мужчина!

— Н-да, извержение вулкана… — пробормотал Крылов и подумал, что эта телеграфисточка все-таки чертовски соблазнительна! Он подошел поближе: — И что же, давно она так?

— Ох, что она тут до вас проделывала, сил никаких нет! Она ведь буйная сумасшедшая! Ей-богу, похлопочите, Василий Михайлович, чтобы ее в сумасшедший дом отправили! И еще эта подлая баба — стрелочникова жена Аскитрия ее настраивает, плетет и плетет про меня всякие небылицы… Представляете, я только разделась, умылась, хотела перед сном помолиться, как вдруг этот ужас! Бр-р! Она, правда, пришла с топором? Господи, убить же могла! Я читала в газетах, был такой случай… И представляете, ослы эти — присяжные — оправдали злодейку! Нет, жить в такой глуши одинокой девушке — это ужасно, Василий Михайлович!

— Да, действительно… — пробормотал Крылов. — Но вы бы, Лизавета Андреевна, и в самом деле, это самое, поосторожнее как-то…

Барышня всплеснула руками:

— Ах, ну неужели же вы ей поверили? Ну, ей же богу, мне просто жалко ее, а то я бы мигом в суд на нее!.. Даже обидно, Василий Михайлович… Такой интеллигентный мужчина и вдруг поверили тому, что болтают эти грязные бабы! Господи! Да я еще ни о чем таком и понятия не имею, не то что… Я могу медицинское удостоверение взять, что я еще невинная девушка! Мне Иван Ефремович в любой момент напишет, стоит попросить!

— Конечно, напишет, написать — пара пустяков… — буркнул Крылов, неожиданно ощутив после ее слов какую-то брезгливую к ней неприязнь. — Но, вы знаете, свидетельства свидетельствами, а все же… Ну, надеюсь, вы понимаете меня?

— Ах, ну вас всех… Как все это скучно! — вздохнула барышня. — Просто взяла бы и утопилась со скуки… Правда! Ну, спокойной ночи, Василий Михайлович.

— Спокойной ночи, — сухо поклонился Крылов.

Телеграфистка исчезла, а он пошел к своему дому, не спеша и хрустя по замерзшим лужицам.

«Не-ет, что бы там ни толковало всякое дурачье, а именно бабы всему виной! Шерше ля фам, мать их так! — размышлял он, входя в жарко натопленный дом. — Ведь не спутайся я со своей чертовой разлюбезной певичкой, разве б допустил, чтобы те черти клетчатые паровозы заморозили? И вагоны не загнали бы в тупик, и с балластом вся эта чехарда не повисла бы мне на шею!.. И с купчишками-жалобщиками я бы уж сам как-нибудь разобрался… Эх, да что говорить! А эта-то какова, а? Вы подумайте, утопилась бы! Ну и топись, дьявол с тобой! Так и надо, топить вас, шлепохвосток! В сейм еще их выбирать… я бы вам показал сейм! Молодец Стенька Разин! Раз — и готово! И за борт ее, в набежавшую волну!»

Тут ему снова пришло на ум, что сюжет со Стенькой и персидской княжной и в самом деле не плох. В воображении стали рисоваться казацкие, ярко расписанные по бортам корабли, только что вернувшиеся из набега на Персию, обветренные бородатые рожи, пестрые шелка и серебряные чаши, навалом лежащие у бортов, какой-то голый, загорелый, задрав колом торчащую бородищу, натягивал на могучие телеса полосатый бухарский халат, тот трещал, разрываясь, а ватага весело ржала, на него глядючи… И еще два молодца лихо рубились кривыми саблями, а сам атаман снисходительно щурил глаз на их молодецкую потеху, лениво лаская прильнувшую к нему черномазенькую бабенку с лукавыми персидскими глазками… Чудились еще какие-то бородатые лица, бросавшие угрюмые и завистливые взгляды на атамана, разомлевшего от любви… Тихо шептались они, и вспыхивали в воображении надписи, говорящие о том, что Стенька — пропащий человек, что его надо спасти, пока он окончательно не погиб.