Знак Водолея

— Честно — нигде. Если б где-то можно было разбогатеть, какой великолепный был бы шанс для революционеров, для тех же эсдеков, например. Все наши проблемы были бы пустяком! Но увы-увы! Маркс непререкаемо прав! Без ограбления трудящихся капитал приобрести нельзя. Деньги подобны крови. Что хочешь доказывай, но если у тебя в запасе бочки с кровью стоят, это — чужая кровь! Это ты чью-то попил вволюшку! Ох, думаю я, вот в России-то сейчас идет шабаш! Кровопийцам руки развязали, а цедить-то мало с кого. Давить будут! Выдавливать досуха! Либо иностранный капитал со своими запасами пойдет ворочать… Так тоже давить будут, может, еще и беспощаднее! Чужим-то что — русская кровь… Водица!

И Стрехин снова углубился в свои сложные размышления о будущем русского народа, о неминуемом мучительном противоречии, к которому должен будет привести промышленный взрыв в стране, где и земледелец еле-еле ковыряет землю сохой, себя-то прокормить не всегда имея возможности. С такого, дави не дави, ничего не получишь. Одни недоимки, да вечный недород, да худая скотина, да щелястая избенка, да лихое и безнадежное: «Эх, была не была! Пропади все пропадом!»

Володя-то знал, что надобно делать, и крепко был убежден в этом, но в споры вступать не хотел. С начитанными и многодумными социал-демократами спорить бесполезно. Ты им про Фому, а они — про Ерему. Ты — про нравственные устои человеческой жизни, а они — про какие-то там законы общественного развития, про экономические отношения, про первоначальное накопление и прибавочную стоимость, в которых сам черт ногу сломит.

Поэтому Володя бурливую речь старика слушал вполслуха, чтобы только поддакнуть при паузе, а сам уже строил план, не подробный, разумеется, план, а так — первичный набросок, общую цель складывал в уме: как выбраться отсюда и вернуться в Россию. Слово «Сибирь», брошенное Стрехиным, как семя, набухло и проросло. В самом деле, Россия велика. В Сибири его, не будут ловить, а и там дела много. Революцию не обязательно надо начинать с Петербурга или с Нижнего Новгорода, можно ее начинать и в сибирской тайге, на широком Амуре, на славном море Байкале… Он не будет здесь сидеть годы и годы. При первой возможности надо вернуться назад, врезаться в инертную, вялую русскую жизнь, пробудить и вызвать к действию дремлющие в ней силы. И не ждать возвращения, а продолжить борьбу здесь.

— Григорий Афанасьевич, — спросил он, когда выдохшийся Стрехин умолк, — как легче всего овладеть иностранным языком?

— Будьте как ребенок! — отозвался тот. — Говорите и слушайте! Пользуйтесь всяким случаем, чтобы поговорить. И главное — не смущайтесь. Высмеивать будут — ну подумаешь!.. Пусть смеются.

— Да это мне наплевать! — сказал Володя.

Карпинский вернулся к полудню — усталый, с лоснящимся, опаленным солнцем лицом, веселый и голодный. «Быка могу слопать!» — объявил он. Но есть быка ему не пришлось. «Товарищ Ольга» за разговором не приготовила обед и даже не запаслась продуктами для него. «Еда — буржуазный предрассудок!» — заявила она и, взяв сумку, побежала к бакалейщику. Карпинский, наскоро пробежав письма, переданные Володей, отыскал в буфете какую-то корку и, хрустя ею, стал слушать Стрехина, пришедшего со смертельной обидой. Как он изложил, дело заключалось в том, что Максим Горький направил в дар куклинской библиотеке ящик новых книг. Но супруга писателя — артистка Андреева забыла адрес и по легкомыслию на посылке написала только «Женева, русской библиотеке». Конечно, книги попали в совсем другую библиотеку, обслуживающую не социал-демократов, а просто разную русскую публику, приезжающую в Женеву. И, конечно, та библиотека вцепилась в присланные книги и нипочем не хочет их отдавать, несмотря даже на то, что Куклин показывал им собственноручную записку Горького, переданную ему.

— Безобразие! — сразу вскипел Карпинский. — Ну о какой порядочности можно говорить с этими господами! Честное слово, руки чешутся морду набить! Ну ладно, я им устрою! Вот приедет Ольминский, мы их вдвоем возьмем за бока!

— Надо бы ковать, пока горячо, а то книжечки разойдутся по читателям и тю-тю…

— Да он завтра или послезавтра здесь будет!.. — Карпинский повернулся к Володе. — Тут в письме просят о вас позаботиться, помочь с жильем и прочее… Вы сами откуда будете, какой организации? Или вне?

Володя вкратце рассказал о себе, упомянул про самарский кружок.

Карпинский воскликнул:

— А, Проклов, знаю! Муж сердитый и храбрый, хотя топор!..

— Что значит «топор»? — нахмурился Володя.

— Топор, друже, — значит топор, и ничего сверх того! — весело отозвался Карпинский. — Хотя, конечно, в драке топор тоже оружие, однако по нынешним временам пулемет, например, предпочтительней… Ну да не серчайте уж! Я вашего Проклова встречал в Харькове и в глаза ему это же самое говаривал не раз, не думайте, что я за спиной хаю. Давайте лучше о вас подумаем… Добре, добре! Поживете с нами и понемногу в нашу марксистскую веру перейдете. Станете сначала марксималистом, — Карпинский рассмеялся своему каламбуру, — а потом и настоящим марксистом.