Знак Водолея

Карпинский спешил проявить и прочитать письмо. Только этим и объясняется, что его разговор с Левашовым получился коротким и как будто бы поверхностным. На самом деле он сразу догадался, что питерцы недаром направили сюда к нему этого юного максималиста, что этим они просят обратить на него сугубое внимание и по возможности настроить его на большевистский лад. Юноша по первому взгляду ему понравился, и он подумал, что оно, пожалуй, случалось к лучшему, раз он и без него сошелся со Стрехиным. Тот хотя и не был в партии по причине своего тяжкого нездоровья, но был в числе тех людей, на которых всегда партии можно было опереться, гораздо лучше многих других эмигрантов, вновь уже начавших сбираться в Женеве. Большинство из тех, что приехали последнее время, были люди расстроенные и растерянные. Ослепленные неудачами, утратившие ясность намерений, потерявшие цель. Каждый видел в революции лишь ту небольшую часть, которую только и можно было видеть в ближайшем своем окружении, слышал лишь то, что можно было слышать от ближайших людей. Их окружения составляли как бы непробиваемые стены, за которые они не могли или не смели заглянуть. Их ужасала инертность массы, не только не двинувшейся на штурм самодержавной твердыни, но откровенно прячущейся по углам, чтобы примкнуть затем к победившей стороне. Страшило обилие измен. Поражали грабежи и насилия. Воспитанные на классических писаниях историков, изображавших исторические процессы в виде стройных движений человеческих групп, они относились к происходящему как к чудовищному хаосу, разрушавшему все связи и отношения, не понимая того, что хаос непременно сопутствует всякой революции, всякому крупному историческому перевороту, приводящему в одновременное действие множество самых разных, порой противоположных, намерений и целей, освобождая их из-под гнета устойчивого политического режима. Из тех, кто это понимал, большинство продолжали оставаться в России. Прятались под чужими именами, бегали от обысков и арестов, раздавали листки, выступали на собраниях, большей частью тайных для полиции, учились понимать хаос и управлять им. Из таких в Женеве, по мысли Карпинского, были пока двое. Обоим возвращаться в Россию было невозможно. Адоратский был выслан из страны на три года; Семашко, руководивший в пятом году нижегородским восстанием, бежал в этом году из России и теперь жил здесь тоже изгнанником.

Обоих он счастливо застал дома, благо погода начала портиться, подул резкий холодный ветер, запахло снегом. С обоими тут же договорился, рассказав им о письме, а позже, когда он, сведя на мостовую велосипед, решил наведаться в типографию, где в прежние годы печатался «Пролетарий», у него в голове сложился отличный план относительно того, куда пристроить Левашова. Он придумал договориться с типографщиком Кузьмой Ляхоцким — упрямым, добродушным и вздорным человеком, невесть какими ветрами занесенным сюда с благодатной Украины, чтобы тот взял Левашова к себе в ученики. Во-первых, таким образом парня можно было бы пристроить к делу, и не просто к делу, но к делу партийному (в том, что Левашов станет на большевистскую линию, он не сомневался), а значит, можно было бы исхлопотать ему небольшое содержание из средств партии, вроде стипендии, что ли, а во-вторых, иго Кузьмы — единственного на всю Швейцарию русского наборщика — и в прошлые годы было довольно тяжким. Выпуск газет и брошюр часто запаздывал из-за его настроений и капризов. Можно было бы впоследствии выкупить его наборные кассы или приобрести новые шрифты и сделать в Женеве свою типографию, вроде той, что полвека назад Герцен основал в Лондоне…

Однако на этот раз удача его, видимо, забастовала. Едва он начал было вести с Кузьмой исподволь переговоры, как невесть откуда, будто из-под земли, явилась Кузьмиха. Вмешалась, завопила, закричала, суча кулаками, обвиняя и проклиная, насыпалась на своего супруга за то, что «зв’язався з шибеныкамы та розбышакамы, ото ж, сивый дурэнь!» — и весь так стройно задуманный план пошел под откос. Кузьма брать ученика наотрез отказался:

— Та-а, навищо мени цэ!.. Ни, нэ трэба. Як вы щось такэ напышетэ, так нэсить до мэнэ. Зробымо, якщо будуть у вас гроши. А ученыка нам нэ трэба. Цэ дурныци!

А широченная красноносая супруга его, вторя на высоких нотах, обвиняла Карпинского в коварстве, а мужа — в глупости и грозилась наперед запретить ему вообще иметь дело с политиками. Но Кузьма на это строго возразил:

— Ни, бабо, ни! Цэ дило комерчеськэ, колы в ных будуть гроши, просымо, будь ласка. Алэ ученыка брать — ну не пувон па донэ сюит а вотр деманд! Ну сом контр[7], — добавил он с усмешкой, которая должна была означать: вы хотите надуть меня, я вижу, но сам я не промах!

Не повезло и на обратном пути. Речка Арва, вздувшаяся от ливней, выпавших накануне в горных верховьях, разлилась и снесла деревянный мост. Пришлось колесить часа полтора в объезд по мокрым улицам под мелким, пронизывающим насквозь холодным дождем.