Знак Водолея

А дома ждали до каменной твердости заскорузлая, подгоревшая каша и Ольга, весело хохочущая над его героическими усилиями разгрызть ее. Он и сам, впрочем, не выдержал и расхохотался:

— Жаль, что никто не видит! Великолепная тема для политической карикатуры! Меньшевики угощают большевиков своей стряпней! Ха-ха-ха!

Ольге Равич эта тема не понравилась:

— На этот раз, Славка, тебе чувство юмора изменило! Вот уж не вижу ничего смешного… Ни капельки не смешно!

24

После проезда царского поезда через Свищево Цирхиладзев не уехал, как надеялся в глубине души Крылов, а получил приказ пребывать на месте, пока поезд его величества проследует обратно в Питер. Бог знает, каких еще неприятностей можно было ждать бедному Василию Михайловичу, не произойди за это время случай, совершенно из ряда вон выдающийся, рядом с которым все мелкие невзгоды померкли и рассыпались.

Накануне вербной недели на Свищево пригнали шесть вагонов племенного скота, принадлежавшего помещику Толю. Скот тут же выгрузили, а пустые вагоны и затесавшуюся между ними цистерну из-под бензина загнали в тупик в ожидании, пока пришлют за ними паровоз. Стрелочник Иван обнаружил, что на дне цистерны осталось немного бензина, и первым полез туда с ведерком, справедливо рассчитывая иметь доход на экономии керосина. Он первым же и обнаружил, что если добавить в керосин примерно на треть бензина, то никакого вреда от этого для станционных фонарей не происходит, пожалуй, даже горят поярче. Он и Василию Михайловичу занес бидончик. Но Цирхиладзев, изнывавший от отсутствия беспорядков, немедленно пресек это дело и приказал дежурному жандарму следить, чтобы никто к цистерне не подходил и казенным бензином не пользовался. Это, собственно, было даже не его дело. Но иные люди, получив власть, начинают применять ее и там, куда с ней соваться неудобно, как мальчик с перочинным ножиком: подарят ему карандаши точить, а он, глядишь, уже шкафы кромсает. Так и Цирхиладзев. Вместо того чтобы предупреждать проникновение злоумышленников и пропагандистов, со всем пылом и страстью начал караулить цистерну.

Однако слух о даровом «карасине» распространялся. Днем за ним лазить остерегались, а по ночам то и дело слышался оттуда тихий скрежет ковшика по дну цистерны. По ночам же Цирхиладзев был занят исключительно телеграфисткой, тут ему было уже не до этих скрипов и скрежетов.

И вот как-то теплой весенней ночью сладко спавший Василий Михайлович был разбужен отчаянным стуком в дверь.

«Что за леший! Уж не Олиференчиха ли Цирхиладзева приревновала?» — сострил недоумевающий Крылов. Накинув на белье пальто, сунув ноги в галоши, он вышел. Стучал жандарм.

— Тебе чего?

— Мне их благородие! — отчеканил вахмистр. — Приказано, чтобы будить в любое время!

Крылов сонно ткнул пальцем, показывая на квартиру телеграфистки, и прислушался. Откуда-то доносились протяжные, гулкие, как бы из колодца доносящиеся, вопли. Пока жандарм добивался свидания с Цирхиладзевым, дубася кулачищем в многострадальную дверь и взывая, Крылов успел разобрать, что вопли доносятся из цистерны. Какой-то охотник за «карасином», скорее всего пьяный, залез в цистерну, угорел там, не может вылезти и орет оттуда не своим голосом, взывая о помощи.

Цирхиладзев, услышав об этом от жандарма, зарычал восторженно:

— А-а! Я ему, мерзавцу, покажу, где раки зимуют! Эй, кто там?! Ка-а мне!

«Вот неприятность! Не дай бог, это Иван, сукин сын!» — подумал Крылов, оставшись стоять на крыльце.

— Фонарь мне! — донесся из темноты радостный и злой вопль.

Уже потом, сопоставляя события, Крылов так обрисовал себе картину. Цирхиладзев добежал до цистерны, внутри которой вопил отравленный парами бензина человек. Бросился наверх и скомандовал:

— Вылезай, мерзавец!

Тот, естественно, не вылез. Он бы давно, без понуждения, выбрался сам, если б мог. Тогда Цирхиладзев потребовал себе наверх зажженный фонарь и, недолго думая, сунул его в насыщенную бензином тьму.

Искореженную взрывом цистерну отбросило сажен на десять. Вагоны стали поперек рельсов. Во всех домах вылетели стекла, а в здании вокзала вышибло дверь. И дверью этой сильно шибануло беднягу Олиференко, который только что собирался выйти на крики и посмотреть, что там такое. С Крылова сорвало пальто, а сам он, оглушенный взрывом, был сброшен с крыльца в грязную лужу под окном и глубоко порезал руку осколком стекла от бутылки, которую сам же и разбил в минуту тоски отчаянной. Поднимаясь, он будто сквозь вату в ушах услышал из разбитого окна жалобный, истеричный вой телеграфистки; зажимая кровь, рявкнул, срывая голос до смешного писка:

— Заткнитесь, мадам! Извольте сию же минуту одеться и на телеграф!