Знак Водолея

Яша все же решил наведаться в Венсенн, где его приняли, на удивление, радушно, даже приставили гида, бойко болтающего по-немецки. Когда же Яша, осмелясь, показал карточку и сообщил, что он собственный корреспондент, имеющий специальное поручение от редакции, служащие забегали вокруг него как перед коронованной особой. Он так и не узнал никогда, что было причиной такого ажиотажа, а причиной было то, что киноимперия Патэ как раз в это время приступила к завоеванию России. Именно поэтому сочувствующий намерениям Патэ старик Суворин и приказал упомянуть в письме молодому, но, быть может, даровитому нахалу о желательности получить статью на этом материале.

Яша никогда в жизни не видел киносъемку. Фабрика «Патэ» потрясла и поразила его своей необычностью, несхожестью со всем, что он видел до сих пор, и вместе с тем колоссальным размахом. Он плохо понимал то, что люди говорили и кричали друг другу, но виденное заставляло забыть это непонимание. Кроме того, рядом был гид, почти непрерывно щебечущий по-немецки, поясняющий и называющий все, что бросалось в глаза. Яша вдруг замер на месте, охваченный неожиданной мыслью. Ему вспомнилось, что дядя Виктор сгорел в кинотеатре во время пожара. Только благодаря этой гибели находится он здесь, в Париже. И вот теперь по заданию крупной газеты собирается писать статью про то, как делается кино. По спине его побежали мурашки. Он почувствовал перст судьбы.

Гид по-своему понял его превращение в соляной столп. Сделав благочестивую рожу, он прошелестел ему на ухо, что они присутствуют при съемке одного из эпизодов будущей картины о жизни, смерти и воскресении Иисуса Христа. Съемками руководит сам господин Зекка.

— Кто, кто? — переспросил Яша, доставая записную книжку.

— Господин Фердинанд Зекка. Вот вам пример, месье, как фирма «Патэ» выдвигает талантливых людей. Сын простого привратника из театра Амбигю, начал как эстрадный актер, пришел к нам на студию сниматься в качестве статиста, и вот теперь это самый выдающийся режиссер нашего времени…

Яша с любопытством огляделся. Съемки явно не ладились. Что-то не получалось с механикой, которая должна была сгибать деревья, изображая порыв ветра. Одна из пальм гнулась не так и не в ту сторону. Никто не мог понять, в чем дело.

Маленький усач с взъерошенными волосами, без пиджака, в крахмальной рубашке с помочами, кричал и возмущался больше других. Он то воздевал руки, сверкая драгоценными запонками, то кидался к веревкам, дергал и путал тяги, приводя в негодность уже всю систему, бессильно стонал, хватался за голову и отходил, изображая отчаяние, при виде которого, будь оно показано на сцене в подходящий момент, зрители непременно пустили бы слезу сочувствия.

Но здесь сочувствовать мог лишь один Яша, а он-то улавливал смысл едва четверти слов, сыпавшихся из маленького великого режиссера, но интонации и жесты того были так красноречивы, что воображение без труда дополняло непонятое.

— Уберите совсем эту проклятую пальму! Ко всем чертям ее, ломайте! Ло-майте же! — командовал режиссер, обращаясь к двум пожилым рабочим. — Не жалейте ее! Я прикажу вычесть стоимость у того, кто ее делал! — О, адские силы! Когда же, когда будет порядок? А где все? — оглянувшись, завопил он. — Куда все провалились, че-ерт! Где оператор? Где Иуда, Кайфа? Где первосвященники? Почему их нет на месте? Позвать!!! Немедленно! Где шекели? В мешке? Где мешок? Не-мед-ленно принести!!!

Яша слушал и дивился тому, как мало действует этот истошный вопль на окружающих. Никто не двинулся, не помчался, пока, наконец, Зекка не поймал за ухо какого-то мальчишку в синей форменной курточке:

— Кому, кому, кому приказано?!

Мальчик пискнул и побежал, а вокруг режиссера, с ненавистью глядящего, как рабочие со скрежетом выдирают пальму из деревянного гнезда, обрывают веревки и пачкают нарисованную на холстине дорогу, снова стали понемногу собираться люди, в том числе босые артисты в хитонах, с лицами, раскрашенными в жуткие, мертвенные цвета. Подошел священник с толстым бритым лицом, на котором блестели сильные стекла очков в золотой оправе. Зекка почтительно провел его к креслу, в которое тот опустился, подобрав белую тонкую рясу.

Все это занимало Яшу, будя в нем странное чувство, в котором смешивались ироническое любопытство и живой интерес к происходящему. Как ни мало помнил он Новый завет, он сразу понял, что актеры изображают перед аппаратом ту знаменитую сцену, когда раскаявшийся в своем предательстве Иуда прибегает в храм, где идет торжественное пасхальное богослужение, пытается вернуть первосвященнику проклятые деньги; не успев в этом, бросает их наземь и удаляется, чтобы покончить с собой. Хотя актеры не произносили вслух никаких слов, а лишь шевелили губами, делая вид, что умоляют, отвергают или проклинают, все было понятно из жестов, поз, движений. Игра артистов показалась Яше верхом мыслимого совершенства. В душе он согласился с консультантом-попом, беззвучно похлопавшим в пухлые ладошки в конце репетиции.