Знак Водолея

Четыре миллиона человек жило тогда в Париже. Они заполняли поезда метрополитена, катались в фиакрах, носились в шумных моторах, извергающих клубы синего дыма, изготовляли изящнейшие вещи, ткали прелестные полотна, шили изумительные платья, составляли волшебные духи, бродили по вернисажам, заполняли залы семидесяти пяти театров, губили себя в капищах разврата, читали газеты, сходили с ума, кончали с собой… Все было подсчитано в процентах и суммах.

Как на огромных весах уравновешивались здесь горе и радость, богатство и нищета, порок и достоинство. Апаши уравновешиваются ажанами в пелеринах и круглых шапочках. Проститутки — добропорядочными женами и безгрешными девственницами. Богатые бездельники — честными трудягами. Честолюбивых политиканов уравновешивают бездумные прожигатели жизни. Рантье и банкиров — бродяги, живущие под мостами. И неизвестно, кто из них счастливее под небом этого города, сияющего ночью как огромная электрическая звезда, по милости божьей упавшая на землю.

Из этих четырех миллионов почти половину миллиона составляли иностранцы, привлеченные благоуханием земного рая. Их присутствие тоже уравновешивалось. Мощные военные форты с грозными пушками окружали Париж. Горе тому безумцу, кто посягнет на мед этого человеческого улья, на бронированные соты банков, куда сыплются с тихим звоном соверены и доллары, червонцы и кроны, драхмы и гульдены, пезеты и лиры, марки, иены, рупии, таэли, боливары…

Все это Яша вытянул из словарей и справочников, которые бросился штудировать сразу же по приезде, складывая в уме грандиозные обзорные статьи, посвященные великому и прекрасному городу, которому многие пророчили будущность мировой столицы. Каждое утро он забегал на почтамт, совался в ажурное оконце с золотой надписью «Poste restante» и вежливый чиновник с прилизанным пробором посредине маленькой круглой головки ласково отвечал:

— Pas de lettres, monsieur…[8]

Он уже разочаровался ждать, махнул рукой, целую неделю не заходил, как однажды, пробегая мимо, зашел, безнадежно спросил и, к своему удивлению, получил большой твердый конверт с грифом самой влиятельной русской газеты.

В редакциях двух других газет секретари только посмеялись над Яшиным нелепым предложением и выбросили его письма в корзину, но в этой, по какой-то ошибке, оно попало на стол самому издателю — вздорному старику, способному принимать неожиданные решения, смотря по тому, злословили сотрудники, какая вожжа под хвост попадет.

На этот раз старец сердито сказал секретарю:

— Чего спрашиваться? Ну, чего спрашиваться? Ну, писал бы и присылал. Авось напечатали бы, если что толковое… Ответьте ему в этом духе! Пусть про Патэ пишет, фельетон, что ли, про студию. Напишите, чтобы зашел, посмотрел… Интересно будет — напечатаем! Карточку! Карточку, что ли, приложите редакционную. С карточкой ему легче будет…

Старец искренне считал себя покровителем молодых дарований, добытчиком талантов. Он и в самом деле помог когда-то нескольким артистам и художникам сделать первый шаг к восхождению. То же, что его газета с ястребиной жестокостью клевала, кусала, топтала, истребляла многих, нуждающихся в поддержке, он просто не замечал, вернее, это было для него в порядке вещей.

Живя в провинции, Яша этой газеты не читал, знал о ней понаслышке. Полистав в Публичной библиотеке несколько годовых подшивок ее, даже оторопел: таким разудалым и вместе с тем злобно-мрачным настроением повеяло с ее страниц. Над чем только не издевались, кого только не поносили! Больше всего доставалось евреям, татарам, полякам и другим инородцам. Не было номера, в котором их не пытались ущипнуть. Издевались над либералами, клеветали на демократов, поливали грязью представителей новых веяний литературы…

Яша приуныл, совершенно не понимая, каким путем он может сочетать себя с этим воем и улюлюканьем. Главное, конечно, суметь войти в журналистику, заявить себя в ней, а там можно будет и перейти в другой печатный орган.

С критикой идей Эккардта в эту газету, пожалуй, не стоило и соваться. Идеи напечатают, а критику выбросят. Саркастические репортажи со съезда антропософов могли бы им подойти. Газета придерживалась сугубо православной ориентации. Но будет ли это порядочным по отношению к Мандрову? Нет! Нет! На предательство он неспособен… Оставались либо сомнительно изящные «зарисовки» парижской жизни (что, собственно, «зарисовывать», он еще и сам не знал, но, поискав, можно найти), либо по предложению редакции пойти на синема-фабрику Патэ… Во французском языке Яша понимал едва ли одно слово из пяти, а сам спотыкался на каждом втором слове, на третьем же — вообще замолкал, краснея. Идти с таким багажом, даже имея при себе редакционную карточку «Нового времени», было совестно. Ни спросить, ни понять…