Золото и сталь

Когда «полуберлин» подкатился к дому, в доме робко светилось единственное окно, и князь отлично знал – чьё.

Сумасвод подхватил ружьё, более не грохочущее – хлюпающее, и мрачно поплелся в караулку, сушиться. Князь взбежал на крыльцо, постучал, чтоб разбудить дворецкого. Вышел полусонный дворецкий, в ночном колпаке, со свечой, узрел в прихожей мокрого хозяина и охнул. Но охнул скорее для порядка – этот русский дворецкий неплохо изучил и нанимателя, и всё его дурное семейство и знал уже, что с подобной компанией неизбежны сюрпризы. Тем более ночью, в конце августа, в такую погоду, когда духи властвуют над землей безраздельно.

– Проводи меня и принеси полотенце, – велел князь, и дворецкий кивнул – кисть его колпака качнулась. – Раздевать не нужно, справлюсь сам. И вынеси грога в караулку, для моего парнишки, не хочу, чтобы он заболел.

– Для кого, ваша светлость? – не понял дворецкий.

– Александер Зумазбод, – выговорил князь не без труда, – мальчик сегодня вытащил меня из реки.

Они вошли в коридор, особенно душный – тёплый воздух как будто стоял, колыхаясь, – после свежего ветра ночи. Огонёк свечи вздрагивал, и длинные тени на острых ногах пугливо метались по стенам. Дворецкий толкнул дверь в спальню.

Спальня у князя была зелёно-красная, якобы китайская, с голыми киноварными стенами и низкой кроватью. Князь сбросил с плеч на пол мокрого «Моли-Дидье», дворецкий затеплил свечки в шандале.

– Ступай, я сам разденусь, – велел хозяин нетерпеливо, – и не забудь про грог для – Зумазбод.

Дворецкий вышел. Князь скинул на пол тяжелый от воды жилет, вышагнул из туфель. Под «Моли-Дидье» уже натекла лужа. Князь побросал сверху рубашку, чулки, панталоны – все равно пропадать… Остались нижние панталоны, тоже мокрые и прилипшие – но тут вернулся дворецкий, внёс полотенце, оставил на стуле, поклонился и ушёл – уже насовсем.

Князь отжал полотенцем мокрые свои волосы, длинные и белые. Коса его расплелась, бархатный бант плавал сейчас, наверное, по хладным волжским волнам. Когда-то, незапамятно давно, в Шлиссельбургской крепости, его волосы всего за полгода сделались из чёрных совершенно белыми, словно шкура северного волка. Да, а была у него когда-то и шуба, из семи, нет, из десяти белых северных волков – подхалимы дарили… Да не суть. Вот отчего побелели волосы – от горя? От страха? Наверное, всё-таки от страха – дыба, допросы, смертный приговор, и не абы что, а четвертование. Тут облысеешь, не то что поседеешь…

Князь расстался и с нижними панталонами – тоже метнул на мокрую кучу. Привычно оглядел себя в зеркале – как всегда, как вещь, себе не принадлежащую. Ну да… Всё ещё ничего себе. Растёрся жестким, как наждак, полотенцем – и полотенце запахло рекой, камышами, рыбами, печалями… Накинул на плечи халат, подошёл к приоткрытому окну. Ну да… На подоконнике ждало его яблоко, он знал, что последнее. «Крук»… Крюково, или Корюково, – это же здесь, совсем рядом.

Святой Антоний Падуанский, покровитель влюблённых, животных и всех отчаявшихся – поможешь? Отыщешь пропажу? Как он писал когда-то, в том первом, забрызганном слезами письме – «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста – ответь…»

Яблоко было мягкое, размокшее от дождя – князь сжал его, раздавил в ладони, вытер руку о пахнущее рекой полотенце и вышел из спальни вон.

– Отчего вы не спите, принцесса?

– Я никогда не сплю, когда вас нет дома. – Бинна отложила вязание и строго глянула на него – поверх очков.

– Вот он я, дома. Дома-дома, как говорят арестанты.

– Так ступайте и ложитесь. Зачем вы явились?

Князь присел у неё в ногах и осторожно провёл ладонью по одеялу – там, где проступали контуром её крошечные ступни.

– Бог велел любить и прощать, принцесса. Так даже в гимнах поётся, которые вы так любите сочинять.

– Вы, муж мой, сами не умеете – ни любить, ни прощать. Всё мстите мне за давнюю мою глупость – когда я сосватала вас к хозяйке. Мне стыдно было, что вы, такой прекрасный, и тратите себя со мною, мне хотелось для вас иного, лучшего будущего – вот я вас и толкнула. Я так любила вас тогда – что готова была отойти в сторону, лишь бы вы поднялись. И так всегда было. Только сами вы никого не любите – ни меня, ни других, ни даже себя – никого…

Из ледяных её серых глаз скатились две тёплые слезы – князь знал, что они тёплые, он успел стереть их прежде, чем слёзы упали – в перепутанные вязальные нити.

– Я хотел бы снова спать с вами, – сказал он глухо, – как прежде, принцесса. Если не позволите рядом – тогда в ногах, как пёс. Позвольте остаться с вами до утра.

– А как же эта, ваша… пасторша… – Бинна беспомощно улыбнулась. Улыбка была у неё как у прекрасного господина цу Пудлиц – меняла правильное строгое лицо, делая его милым и жалким. – Она придет под утро, а вас – нет.

– Развернётся на месте и вернется к пастору, – зло усмехнулся князь, – хватит, наигралась. – Он обнял её колени, уткнулся в них лбом, как когда-то, очень давно: – Мы старые, принцесса, и чёрт знает, зачем всё это – но вы всё-таки позволите мне остаться?