Золото и сталь

1734. Токио превратится в лес

Он сошёл из седла наощупь – мокрый мартовский снег наглухо залепил прорези в его «бауте». Жеребец Арес, эдакий молодец, сам свернул от дороги на пристань – и ещё говорят, что у лошадей нет ума. Всё у них есть, и ум, и сердце, и даже душа… Даже у дурака Арески. Весенний липучий снег пахнул арбузной коркой – Бюрен ещё подивился такому запаху, перчаткой отряхивая длинный нос своей комедиантской конспираторской маски.

Чёрная карета уже стояла у пристани. Офицеры курили, паромщик нервно плевал на снег – значит, все ждали одного его.

– Коня поставь в тепло и не забудь про попону. – Бюрен отдал повод своего Ареса подбежавшему лейтенанту.

– Вашей милости не стоило бы путешествовать в одиночестве. Разбойники… – с подобострастием проговорил офицер, забирая коня.

– Глупости! – по-актерски раскатисто расхохотался Бюрен, он явно играл – себя самого, злодея, чёрного графа, хозяина чёрной кареты. Он картинно распахнул полы мехового плаща, демонстрируя два пистолета, дорогих, многозарядных, системы Лоренцони. – Мой гость с вами? – И, не дожидаясь ответа, провозгласил: – Почему мы ещё не в лодке, едем!

Это была недавняя игра, придуманная, конечно же, не им – сам он был слишком прост для таких затей. Оригинальная идея принадлежала господам Липману и Ушакову, господам банкиру и инквизитору. Эти двое сдружились, как ни странно, на ранних утренних рыбалках – оба сидели поутру на набережной, в простой одежде, инкогнито. Ловили рыб и вынашивали дьявольские изощрённые планы. А потом предлагали высокопревосходительному актёру – воплотить. Бюрен был их прима, идеальный исполнитель, и он же – властный ресурс, рука помощи, протянутая с небес.

Хозяйке не нравилось, что любимец её принялся использовать своё особенное положение, как приватирский патент. Но такова была её плата за услуги галантного наёмника – Бюрену давно уже стало позволено брать всё, что ему захочется. Ещё с Митавы… Безнаказанность давала ему почти что болезненное ощущение ложной легкости, полёта-падения, столь искусительно пьянящего – за миг до удара о землю.

Паром проплыл по чёрной воде, расталкивая сахарные весенние льдины, и ткнулся носом в причал. Солдаты подхватили «гостя», трясущегося, с мешком на голове, и споро, как брёвнышко, понесли.

Бюрен с офицером вышли следом – и встречающий, ушаковский канцелярист, с берега подал Бюрену руку, словно тот был дама. Бюрен руки не принял.

– Что я, баба тебе? – буркнула «баута».

– Прошу извинить, ваша милость, – проблеял канцелярист. Этот канцелярист не знал, что Бюрен – Бюрен, и офицер не знал, и кат не знал, но этот, кажется, догадывался – он учёный парнишка был, здешний тюремный кат. Знали один Ушаков и секретарь его, Хрущов, для остальных Бюрен был инкогнито, «милость», «патрон» и «наш высокий друг».

– Тут заминочка может выйти. – Канцелярист тревожно проводил глазами солдат, вносящих «куколку» – гостя в крепостные ворота. – Кат с ночи занят. У него атаман воровской на дыбе, и всё никак не колется, хоть режь. Но не режет пока, пока только кнутиком, – канцелярист наморщил нос и хихикнул.

– Ничего, кат отойдёт на часик в соседнюю камеру, заодно и отдохнёт, отдышится, – под «баутой» гулко хохотнул и Бюрен, – а что за атаман? Имя есть у него?

Они втроём проследовали в ворота – караульные отсалютовали, – и офицер отошёл в караулку, к своим. Канцелярист продолжил беседу, понизив голос, – слова эхом отскакивали от каменных стен коридора:

– У вора нет имени. Иван, родства не помнит. То ли немец, то ли жид.

– Покажи его! – приказал «наш высокий друг», осенённый внезапной догадкой.

Канцелярист не стал спорить – ему не велено было спорить. «Куколку» с гостем занесли в приоткрытую дверь, а бюренский провожатый толкнул дверь соседнюю, обитую железом. Толкнул ногой, со словами:

– Аксёль, к тебе ревизия!

Бюрен вошёл, пригнувшись, но перья на шляпе всё же мазнули по низкой притолоке. Камера облита была красным светом, как кровью, – от тлеющих углей. Палач отступил от жертвы, огромный, покатый, страшный, в кожаном фартуке на голое тело. Здесь и пахло – дымом, палёной шкурой, кровью. Вор болтался на дыбе, как чёрная, обожжённая тряпка.

– Дай мне донос! – велел Бюрен канцеляристу и у ката спросил: – Сознался?

Тот покачал лобастой, как у быка, лысой башкой – нет. Бюрен взял облитый какой-то зелёной соплёй донос, пробежал глазами.

– Так я и думал. Шляпа. Тут же всё через тридцать третью – ничего своими руками, всё посредством исполнителя. Толковый ярыжка развалит это дело – а подельщики наймут ярыжку, готов спорить на что угодно, – и он будет здесь уже вечерним паромом. Даже могу угадать, кто приедет. Рудольштадт из лифляндской коллегии.

Кат уставился на Бюрена с живым интересом, а канцелярист сморщился, как от больного зуба.