Золотой теленок

Оборот «действия в направлении помощи» позволял сколь угодно широко интерпретировать сделанное или сказанное. В правовых документах он не конкретизировался. Отсутствие доказательств умысла не имело значения. Тем же пунктом статьи постулировалось: «Контрреволюционным признается также и такое действие, которое, не будучи непосредственно направлено на достижение вышеуказанных целей, тем не менее, заведомо для совершившего его, содержит в себе покушение на основные политические или хозяйственные завоевания пролетарской революции».

Здесь опять же предусматривалось отсутствие каких-либо ограничений для правоприменителей. Конкретизации в юридических документах не было. Значит, произвол допускался.

Как известно, к весне 1928 года сотрудники ГПУ арестовали в Шахтинском районе Донбасса группу инженеров и техников. Всем инкриминировалось участие в диверсионной организации, которой руководили из-за границы бывшие шахтовладельцы, ставившие целью разрушение угольной промышленности СССР.

Доказательства, подчеркнем, не требовались. Признавалось аксиоматически: инженеры и техники, получившие дипломы еще до возникновения советского государства, могут действовать в интересах прежних шахтовладельцев – как «буржуазные специалисты».

Аресты продолжались по всему Донбассу. После внесудебных расправ гласный суд начался 18 мая в Москве. Он продолжался более месяца, отчеты печатались в газетах и журналах.

Тридцать из пятидесяти трех инженеров и техников не раз в ходе заседаний подтвердили, что считают себя виновными. Приговоры – от расстрела до различных сроков лишения свободы, включая условные. Впрочем, нескольких подсудимых оправдали, что советской прессой трактовалось в качестве доказательства объективности тех, кто рассматривал «шахтинское дело». Ну а в постсоветскую эпоху оно было официально признано фальсификацией – наряду с другими процессами «вредителей»[54].

Отметим, что в 1928 году апробировалась очередная модель показательного судебного процесса. Организаторы «шахтинского дела» решали комплексную задачу.

Надлежало, прежде всего, оправдать большевистскую политику в горной промышленности. Там изначально ставилось целью максимальное увеличение добычи угля, даже и вопреки правилам эксплуатации оборудования. Материалы периодики убеждали, что причины аварий в Донбассе – не распоряжения чрезмерно азартных или невежественных руководителей, но «вредительство».

Термин «вредительство» стал ходовым. Он соотносился с пунктом 7 статьи 58 УК РСФСР: «Противодействие нормальной деятельности государственных учреждений и предприятий или соответствующее использование их для разрушения и подрыва государственной промышленности, торговли и транспорта…».

Многочисленные публикации в периодике «доказывали», что виноваты не большевики-руководители, а исполнители. Техники, инженеры…

В итоге все советские инженеры, техники, даже рабочие получили урок. Подразумевалось, что любую аварию чекисты могут счесть результатом «экономической контрреволюции».

У «шахтинского процесса» были и другие значимые последствия. Началась дискредитация нэпа в качестве своего рода питательной среды «вредительства».

Соответственно, «шахтинский процесс» был воспринят современниками как начало антибухаринской кампании: борьбы с «правым уклоном».

Поиски «вредителей» и «уклонистов» – повседневность не только на уровне промышленности. В литературе без этого тоже не обошлось.

Поначалу такие поиски велись исподволь. Еще не было официально разъяснено, в чем выражается литературный «правый уклон».

Но поиск «уклонистов» считался уже актуальной задачей. Так, 19 мая 1928 года – к началу «шахтинского процесса» – в двадцатом номере литературного еженедельника «Читатель и писатель» развернулась дискуссия: «Угрожает ли нашей литературе правая опасность?»[55].

Луначарский в беседе с представителем еженедельника заявил, что «правой опасности» пока не видит. Утверждал: нет причин о ней рассуждать[56].

Однако с наркомом согласились далеко не все. Наиболее азартными оппонентами были рапповцы. Так, С. Б. Ингулов настаивал, что угроза есть. Соответственно, для статьи он выбрал заголовок: «Симптомы опасности»[57].

Критик-функционер определил «симптомы». По его словам, некоторые писатели «разучились видеть революцию в ее новой формации, на новом этапе ее развития».

Вот что оказалось симптоматичным. Ингулов обвинял: «Глаза этих писателей цепляются за лохмотья, отрепья революции, не видят ее “души”, нутра. Поэтому “героем нашего времени” в их произведениях является никудышник, неприспособленный к действительной жизни неудачник, “лишний” и “бывший” человек. “Герой нашего времени” в их литературном отображении – это не строитель, а растратчик жизни».

Через неделю в той же рубрике была опубликована статья Ф. В. Гладкова. Заголовок тоже подразумевал определение «симптомов» и, соответственно, последствий: «В чем опасность»[58].

Тезисы были ингуловские. Опасность – «в склонности некоторых литераторов живописать так называемых лишних людей современности».