Золотой век. Сборник классической фантастики

Толстяк медленно двинулся к лагерю, ругаясь себе под нос. Он был по сути простым человеком и верил в самые простые способы решения проблем. Он предпочитал делать то, что хорошо знал, и терпеть не мог всякие сложности. Долгое время он проработал на строительстве оператором и бригадиром, и отличался одной чертой – всегда держался в стороне от всевозможных клик и «внутренней политики», которые часто составляют смысл жизни людей на строительстве. Толстяка беспокоили и тревожили всякие закулисные интриги и ссоры, происходившие вокруг него. Если это бывали ссоры напрямую, он испытывал к ним отвращение, а когда интрига оказывалась сложной и запутанной, он полностью терялся. Он был достаточно глуп, чтобы его врожденная честность проявлялась в речах и поступках. Он знал, что когда имеешь дело с людьми, неважно стоят они выше или ниже тебя, полная честность неизменно оказывается болезненной для всех, к кому она относится. Но ему не хватало ума, чтобы действовать по-другому, да он и не пытался. Если у Толстяка болел зуб, он просто вырывал его. Если у него случалась размолвка с начальством, он требовал, чтобы начальник прямо сказал, в чем дело, а если тому это не нравилось – так найдется работа и в другом месте. И если действия различных клик начинали непосредственно касаться его, он высказывал все напрямую – и увольнялся. Или, если удавалось от них отмахнуться, оставался. Своей эгоистической, непосредственной реакцией на обстоятельства, мешающие ему работать, он заслужил уважение начальства. Вот и сейчас, он нисколько не сомневался в правильности собственных действий. Только как спросить у человека, убил он или нет?

Толстяк нашел прораба с огромным гаечным ключом в руках, он подкручивал болты на новом траке Семерки.

– Эй, Толстяк! Ты как нельзя кстати. Давай-ка, поставим на конец этой штуки кусок трубы и затянем, как следует.

Толстяк сходил за подходящей трубой, они приладили ее на конец четырехфутового гаечного ключа, и принялись затягивать, что есть силы. Пот лился с них градом. Несколько раз они останавливались, и Том проверял с помощью лома, хорошо ли сидят болты. Наконец, он признал, что работа сделана, и они вышли постоять на солнце, чтобы отдышаться.

– Том, – с трудом проговорил Толстяк, – это ты убил пуэрториканца?

Том вскинул голову так, будто кто-то прижег ему шею сигаретой.

– Понимаешь, – добавил Толстяк, – если это сделал ты, то тебе больше нельзя руководить работами.

Том выговорил:

– Этим не шутят.

– Я не шучу. Ну, так что, это ты убил?

– Нет! – Том сел на бочонок и вытер лицо пестрым платком. – Что на тебя нашло?

– Да я просто хотел знать. Многих это тревожит.

Глаза Тома сузились.

– Многих, да? Кажется, я понял. Слушай, Толстяк. Риверу убила вот эта штука. – Он показал через плечо на Семерку, которая стояла теперь почти готовая, ожидая только, чтобы восстановили поврежденный режущий край ножа. Пиблз, пока Том говорил, налаживал сварочный аппарат. – Если ты хочешь спросить, я ли посадил его на эту машину, перед тем, как его сбросило, я отвечу – да. В этом смысле его убил я, и не думай, что я не чувствую вины. Было у меня ощущение, что здесь что-то неладно, но поклясться я в этом не мог, и уж, конечно, не предполагал, что кто-нибудь пострадает.

– Ну, так и что все-таки было неладно?

– А я и до сих пор не знаю. – Том встал. – Устал я уже биться головой о стену, да и не очень-то меня волнует, что считают другие. Что-то неладно с Семеркой, вот все, что я знаю, в ней появилось то, чего не было в нее изначально заложено. Тракторов лучше этого не делают, но что-то случилось с ней здесь, на холме, когда мы рушили старое здание. И что бы это ни было, оно испортило машину. Так что продолжай думать, что тебе угодно, и сочини любую историю, какую сочтешь нужной, чтобы рассказать ее ребятам, но передай им – на Семерке работаю только я, и никто другой. Ты понял?

– Том…

И тут у Тома кончилось терпение.

– Это все, что я собирался сказать! Если пострадает кто-нибудь еще, пусть это буду я! Тебе ясно? Что ты еще хочешь?

Кипя негодованием, он зашагал прочь. Толстяк смотрел ему вслед, потом вынул изо рта сигару. И только тут понял, что перекусил ее пополам – вторая половина была у него во рту. Он сплюнул и покачал головой.

– Ну как она, Пиби?

Пиблз поднял взгляд от сварочного аппарата.

– Привет, Толстяк. Будет готова через двадцать минут. – Он прикинул расстояние между сварочным аппаратом и трактором. – Мне нужно было взять сорокафутовый кабель, – заявил он, глядя на концы проводов, свисающие с крюков на задней стороне аппарата. – Не хочу гонять машину, только ради того, чтобы сдвинуть этот агрегат, а еще больше не хочу двигать с места Семерку.

Он отсоединил верхний кабель, отбросил его и пошел к бульдозеру, разматывая кабель с руки. Полностью размотав бухту в восьми футах от машины, левой рукой он взялся за зажим, а правой потянулся к верхнему краю ножа, одновременно натягивая кабель, собираясь приподнять его над землей и закрепить зажим на ноже.