Зоопарк на краю света

Но вот человек успокаивается, начинает мыслить рационально, и защита перестает действовать. Наступает миг, когда приходится взглянуть в глаза жестокой правде со всеми ее тяготами, посчитать потери и победы, тщательно все взвесить, обнажить, невзирая на мучения, свое самое уязвимое место. Вера дарует безмятежность, работа мысли же причиняет страдания; но ведь любой сон рано или поздно заканчивается.

То же самое происходило теперь с преподобным Кэрроуэем. У него плыло перед глазами, и он, согбенный, вновь и вновь бродил вокруг обломков, точь-в-точь как благочестивый арат обходит с молитвой кругом обо. В глубине души он мечтал, что старина Би вот-вот его разбудит и они продолжат путь; или он проснется на пуховой перине, дома, под колокольный звон берлингтонского собора, и поймет, что просто-напросто видел сон, навеянный «Путешествиями Марко Поло».

Но это были лишь бесплодные попытки сбежать от действительности. Чем дольше он кружил, тем отчетливее становились образы. Налитые кровью белки глаз покойников, поникшие, местами красные, местами зеленые дикие травы, щелканье клыков Стражника, грызущего кость, исходящий от солнца жар – каждая деталь, словно холодный как лед железный шип, вонзалась в мысли, отзывалась острой, пронизывающей болью, истязала его и никак не давала забыть, что все это правда, правда, правда.

Стражник так и не напал на него, к сытому льву вернулась прежняя апатия. Счастливица стояла с краю, не шелохнувшись: впервые преподобный вызывал у нее страх. Павианы от беспокойства развязали драку. Тигровые лошади Талисман и Везунчик не оставляли попыток вырваться на волю, но веревка так крепко держала их на привязи, что они не могли сделать ни шагу в сторону. Один лишь питон лежал себе как обычно, хотя змеиный язычок мелькал чаще, как будто и змея не осталась равнодушной к запаху крови.

Что же касается волнистого попугайчика, в последний раз его можно было заметить у повозки старины Би. Он посидел на колокольчике Сань-Цин, а затем взмахнул крыльями и улетел неведомо куда. Латунный Сань-Цин все еще глухо звенел, точно погребальный колокол, зовущий душу усопшего.

Все звери были на месте, никто из них не пострадал. Но преподобный понимал, что без кучеров и повозок, ограбленный дочиста, лишенный вещей и припасов, он никогда в жизни не выберется с ними из этой широкой степи. Чифэн превратился в недостижимую мечту, а его фантазия, степной зоопарк, рассыпалась прахом, так и не успев сбыться. Разбойники отобрали у преподобного не только настоящее, но и прекрасное будущее.

Круг за кругом, с пустой головой, он проходил с полудня и почти до заката. Лишь когда ноющая боль в ногах вконец его обездвижила, силы оставили преподобного, и он упал на колени прямо напротив старины Би, на лице которого застыли отчаяние и ужас.

В один миг все, что накопилось внутри, – испуг от соприкосновения со смертью, панический страх, гнев, печаль, растерянность – вдруг выплеснулось наружу, и преподобный разрыдался. Пока он плакал, зеленая равнина, синее небо, всполохи зари искривились и поблекли, мир стал черно-белым, разделявшая землю и небо линия свернулась спиралью. Бегущая река времени застыла строгим гранитом, и этот гранит мало-помалу притянул к себе спираль и заставил ее непрерывно виться вокруг одной-единственной исходной точки. Время и пространство смешались воедино, реальность стала неотличима от вымысла.

Преподобный утратил представление и о времени, и о пространстве; он неподвижно стоял на коленях, позволяя бушующим волнам в его голове омывать сознание. В забытьи, где чередовались свет и тьма, преподобный услышал Иоанна Крестителя – глас вопиющего в пустыне, услышал стоны Иисуса Христа на кресте, увидел, как вырос и через мгновение пал Содом и как с запада на восток поплыл по водам Тихого океана Ноев ковчег… А он, преподобный Кэрроуэй, преклонив колени в необъятной монгольской степи, перед животными и телами кучеров, терзал собственную душу вопросами.

Если бы он поступал так, как велела церковь, сейчас, возможно, он бы уже приехал в Чифэн и начал степенно, мирно проповедовать; старина Би и его товарищи занимались бы своими делами, а не лежали непогребенными в глуши. В голове роилось бессчетное множество мыслей, а в душе, практически сломленной, зародилось сомнение. Неужели он был ведом не Божьей волей, а дьявольским искушением?

Господи милосердный, Ты отправил меня за океан, в далекий Китай, послал мне знамение, велел мне забрать этих животных из Пекина в степь – неужели ради того, чтобы погубить нас в этой пустоши? Все грандиозные планы сгинули на полдороге, так зачем Ты позвал меня в Чифэн?

Вопросы снова и снова отдавались в пустом сердце эхом, но ответов не было.

Неизвестно, сколько прошло времени, только небо стало меркнуть, а по степи стремительно поползла тень. Поблизости не горело ни единого огонечка, и когда погасли последние лучи закатного солнца, пространство вокруг резко сжалось, мир сорвался в тесный угольно-черный колодец.