Зоопарк на краю света

Ночь выдалась пасмурной, луна и звезды спрятались за облаками. В степи тихо заблестело несколько пар зеленых глаз – привлеченные кровью, они окружили обоз. Но рядом пахло кем-то опасным, и казалось, чей-то огромный силуэт притаился в темноте. Зверь был незнакомый, но явно грозный. Поэтому зеленые глаза держались поодаль, на благоразумном расстоянии, однако покидать это место им не хотелось.

Преподобный Кэрроуэй все так же молча стоял на коленях, опустив голову и закрыв глаза, словно ветхая статуя, которая того и гляди рассыплется в пыль. Спустя некоторое время усталость взяла свое. Преподобный покачнулся и едва не рухнул в полусне на землю.

Вдруг откуда ни возьмись появился волнистый попугайчик; судя по всему, он отлично видел в потемках – звонко чирикнув, он безошибочно опустился на плечо преподобного и ткнул острым клювом в шею. Преподобный почувствовал боль, с трудом разлепил тяжелые веки, и его глазам предстало нечто невообразимое.

Ветер уже разогнал плотные облака, и на глубоком ночном небе показалась луна. Идеально круглая, нежная, окутанная слабым сиянием, она надежно прятала от людей свой подлинный лик. Лунный диск мерцал, его нечеткие края стали зыбким молочно-белым ореолом, отчего чудилось, будто по лунной поверхности течет молоко с медом.

Вскоре кромка лунного света у земли чуть заметно преобразилась. Серебристое сияние понемногу густело, и когда оно совсем застыло, свет превратился в воду, что лилась через край переполненной чаши и плавно сочилась по капле в траву. Бессчетные капли-искорки одна за другой разлетелись по широкой, огромной степи, осели на каждый стебелек, пропитали каждую песчинку. Таинственный сверкающий дождь вынудил тьму отступить к далекому горизонту, разбавил ее светом и заменил мрак серой тенью. Человека, зверей, да и всю землю накрыла белая вуаль отчуждения: они сроднились и вместе с тем охладели друг к другу, стали бесконечно далеки и бесконечно близки. Нет ничего честнее лунного света – в нем проступает природа всего сущего.

В эти минуты степь раскрыла свой первозданный, безмятежный облик. И в то же время проявилось истинное «я» преподобного Кэрроуэя.

Казалось, откуда-то доносится едва различимое девичье пение – впрочем, неясные звуки лишь подчеркивали тишину самой степи. Преподобный медленно, будто под гипнозом, поднялся и двинулся вперед. Глаза глядели отрешенно, взгляд блуждал, тело изнывало от страшной усталости, а сознание помутилось; как только он освободился от суетных мыслей, отбросил покров и оковы религии, лунный свет и песня без труда пробудили в нем скрытое в глубине души начало.

Спотыкаясь, преподобный вернулся к повозкам, отпер клетки павианов и питона, отвязал тигровых лошадей, выпустил всех животных на волю. Кто-то из них был вне себя от радости, кого-то это, наоборот, напугало. Они растерянно воззрились на странного человека, не понимая, что произошло.

Преподобный не стал ни удерживать их, ни прогонять. Он раскинул руки в стороны и пробормотал:

– Идемте, идемте, дорога впереди долгая.

После этих слов он развернулся и точно в трансе зашагал в одиночку прочь от обоза. Вскоре его силуэт растворился в темноте; преподобный пошатывался, но не сбивался с пути, как будто его влекла некая сила.

В этот миг лунный свет над степью призвал ночные ветра, которые подняли в воздух пыль вперемешку с семенами трав и задули ее в ноздри каждому живому существу.

В животных словно что-то переменилось. Взгляд у них стал глубже, в зрачках заплясали огненные и лунные искорки.

Первыми с места тронулись тигровые лошади Талисман и Везунчик – они вдруг усмирили свой норов и осторожно последовали за преподобным, позвякивая шейными колокольчиками. За ними потянулись пять павианов анубисов. Деревьев, на которые можно было бы вскарабкаться, поблизости не оказалось, пришлось обезьянам выстроиться в ряд, вскинуть вверх руки и заковылять за тигровыми лошадьми. Сбоку от преподобного пополз питон – в высоких зарослях он стал совершенно невидим, его присутствие выдавал лишь шелест чешуек по траве.

Последним в путь отправился Стражник. Перед этим он все так же лениво лежал на земле и невозмутимо грыз кость, даже лунному свету не удалось его расшевелить. Лишь когда преподобный с другими животными оставили его далеко позади, Стражник стряхнул с себя истому, догнал процессию и поплелся в хвосте. Его зеленые глаза потускнели. Вкусные животные перед самым носом не пробуждали в нем ни малейшего аппетита; иногда он посматривал на фигуру преподобного и мотал гривой, да и только. На львином заду примостился, довольно глядя по сторонам, невесть когда подлетевший волнистый попугайчик.

Ну а Счастливица, притихшая, с кротким, ласковым взглядом, с самого начала шла бок о бок с преподобным. Ее огромное белое тело и лунный свет стали, казалось, единым целым.

Песня все еще звучала, неуловимая, как прыткий заяц-беляк: прислушаешься – и она смолкнет, ослабишь бдительность – она снова тут как тут.