Зоопарк на краю света

К тому времени, как преподобный дошел до конца улицы, его нательная рубаха едва ли не насквозь промокла от холодного пота. Как только он вернулся на постоялый двор, хозяин спросил его, не был ли он сейчас в храме Ма-вана. Преподобный ответил утвердительно. Хозяин тут же оттащил его за стойку и тихим голосом предупредил, что лучше держаться от этого места подальше.

Когда-то это был обычный, не слишком оживленный храм, где два-три монаха служили Будде. Но однажды туда явилась целая компания странствующих монахов, главным из которых был тот самый Толстяк-настоятель.

Откуда они пришли, никто толком не знал. Бывший в Чифэне проездом торговец пушниной сказал, что в их речи слышится северо-восточный говор, а значит, они вполне могли оказаться беглыми хунхузами[72]. При них в храме вдруг появились две новые статуи, Ма-вана и Покровителя, и в одной курильнице задымили сразу три охапки благовоний. Монахи, которые жили в храме до прихода скитальцев, со временем куда-то исчезли, вроде как сами пустились в странствия – так или иначе, их место заняли Толстяк-настоятель и то ли семь, то ли восемь его товарищей. А чуть позже напротив входа выросла кирпичная стена.

У новых монахов имелись две отличительные черты. Во-первых, лень: сутры они не читали ни утром, ни вечером, день-деньской (двери храма всегда были нараспашку) сидели или валялись без дела, и никто никогда не видел, чтобы они трудились по хозяйству или молились. Во-вторых, прожорливость, непомерная прожорливость: они ели все подряд, даже мясное, не чурались вина; Толстяк-настоятель славился своим нюхом – стоило кому устроить званый обед, он тут же как ни в чем ни бывало заявлялся к порогу и выпрашивал подаяние. Чифэнцы нередко наблюдали, как монахи возвращаются в храм с покупками – мясом и выпивкой, а еще эта компания с удовольствием ходила по ресторанам (им особенно полюбились превосходные блюда «Луминчуня»).

Правда, хоть ма-ванские монахи и были ленивыми обжорами, зла они никому не причиняли. Они не сердились, если им отказывали в милостыне, если их бранили и гнали прочь; большую часть дня они просиживали в храме и ни во что не ввязывались. По слухам, Толстяк-настоятель смыслил кое-что в целительстве и мог порой подлечить приболевших соседей, а потому чифэнцы мирились с существованием храма, хотя и наказывали детям обходить его стороной.

Статуя божества-защитника в храме Ма-вана заметно отличалась от подобных статуй в других городах. Глаза Покровителя были расставлены так широко, что чуть не убегали к вискам. Горожане видели в этом нечто зловещее, но в то же время считали, что статуя обладает чудодейственной силой, поэтому охотно несли Покровителю курительные свечи. Храм Ма-вана вызывал у людей смесь веры и страха.

Когда поднялся мятеж Цзиньданьдао, Ван Лувэнь оказался в отчаянном положении и был вынужден искать прибежища в храме. Он постригся в монахи, после чего повстанцы и впрямь оставили его в покое, а вскоре их отряды и вовсе отступили. Храм Ма-вана никоим образом не пострадал от погромов – то ли Покровитель оградил его от беды, то ли Толстяк-настоятель прибег к какой-то хитрости.

Рассказ хозяина подошел к концу, и преподобный Кэрроуэй тяжело вздохнул. Вот оно как, значит – неудивительно, что Ван Лувэнь отказался вернуться в объятия Господа. Преподобный понимал его и все же не мог не сочувствовать викарию – тот старался изо всех сил, но и последнее брошенное им семя так и не взошло.

Впрочем, именно поэтому миссионер и прибыл в Чифэн. Эта мысль взбодрила его, он решил не думать пока о Ван Лувэне и всецело сосредоточиться на другом вопросе.

Отправляясь на знакомство с Песками, преподобный захватил с собой бумагу и карандаш и уже на месте кратко набросал топографические заметки. Теперь ему предстояло начертить подробную схему зоопарка.

В каком-то смысле, она была давно готова – в голове преподобного. Миссионер корпел над ней с первой ночи своего путешествия из Пекина: опираясь спиной о туловище Счастливицы, он рассказывал слонихе, каким видит будущий зоопарк, и лишь затем крепко засыпал. Этот ритуал повторялся почти каждый вечер, и мало-помалу в уме преподобного все четче вырисовывался план строительства.

Оставалось перенести его на бумагу, свериться с заметками и превратить свою задумку в настоящий чертеж.

Преподобный склонился над столом и принялся колдовать над планом, но обнаружил, что поток идей вдруг иссяк, мысли стали неуклюжими, словно голова забита чем-то посторонним и он не в силах вызволить оттуда воображаемый эскиз. Преподобный Кэрроуэй поглядел в окно. На улице стемнело, идти куда-то по делам было поздно, поэтому священник взял бумагу и кисть и побрел к запертым в конюшне животным – он уже заметил, что пока он не обопрется о Счастливицу, работа не спорится.