Зоопарк на краю света

Вместе с танцем родилась скорбная и мелодичная монгольская песня. Протяжная уртын дуу[90] разлетелась по зоопарку, по Пескам, унеслась вдаль, к горе Хуншань. Этот пронзительный напев уже сотни, тысячи лет отдавался эхом в степи; он никогда не затихал, он слышался везде, где дул ветер.

Эта пляска отличалась и от плавного кружения перед обо, и от тех монгольских танцев, которые довелось повидать миссионеру. Саран Оюун вытянулась, раскинула руки; тонкие пальцы показывали все новые и новые жесты, будто вычерчивая в воздухе замысловатые руны. Пожалуй, она даже не танцевала, а что-то рассказывала языком своего тела – священник вдруг подумал, что это похоже на молитву, – она прыгала, пожимала плечами, вращалась, обнимала саму себя и опять вращалась, опускала голову, чтобы прислушаться к звукам земли, снова вздергивала подбородок и высматривала что-то вдалеке, притоптывала стройными ногами, как резвая лошадка, размахивала налобной повязкой. Девушка напоминала порхающего в небе жаворонка.

Энергичные, изящные, уверенные движения сочетались с мягкими и вместе с тем решительными жестами. Каждый шажок, каждый взмах руки были исполнены дивного очарования. Когда танец достиг кульминации, Саран Оюун будто бы слилась с этим миром, так, что наблюдатель не видел больше телесную оболочку плясуньи, лишь явственно ощущал вокруг присутствие ее изменчивого духа. Мелькали миражи: вот тянется ввысь сухой тополь; вот сквозь глазницу бараньего черепа прорастает трава; вот на небе после дождя дрожит радуга; вот крепкий волчонок рвет на части сурка – трепетали длинные, белые с синей каймой рукава, укрывая образы синим небом и белыми облаками.

Стоявший в стороне миссионер затаил дыхание, невольно поддавшись магии танца. То, что его захватило, не имело отношения ни к эстетике чужой культуры, ни тем более к примитивному зову плоти. Перед ним сверкала мощная жизненная сила, ослепительная в миг биения пульса, тихая и сдержанная в момент покоя; в танце проявился жизненный цикл всей степи, священный и величественный.

Казалось, танец незаметно приоткрыл врата в другой мир, и оттуда повеяло чем-то таинственным и неуловимым. Этот мир, обычно наслоенный на реальность, ненадолго показался из пустоты, озарив «Ноев зоопарк» торжественным светом.

Удивительный танец закончился лишь тогда, когда село солнце. Преподобный внезапно обнаружил, что все звери вокруг – Счастливица и Стражник, Талисман и павианы – вытянули шеи и не спускают с монголки глаз.

С помощью этого танца белые шаманы говорили со всем сущим, и не только люди могли восхищаться его красотой – он отзывался в каждом, кто наделен душой.

Саран Оюун неровным шагом подошла к преподобному; ее лицо раскраснелось, от тела крепко пахло потом. Взгляд девушки был затуманен, словно она еще не до конца очнулась от транса. Миссионер торопливо подал ей стакан воды, однако она отвела его руку и вытащила из седельной сумки оправленную в серебро флягу в форме лошадиной головы.

Выдернув пробку, Саран Оюун сделала несколько шумных глотков и протянула флягу преподобному. Тот неуверенно взял ее и хлебнул напиток. Жгучая, как дыхание огненного дракона, настойка обожгла все от горла до желудка, преподобный поперхнулся, закашлялся и намочил каплями бороду.

Саран Оюун рассмеялась и обтерла ему бороду платком. Когда миссионер пришел в себя, она произнесла:

– А вы знаете?.. Мой танец зовется цагаан-элээ.

Оказывается, этот танец отличался от цама – представления, в котором ламы надевали маски и разыгрывали сцены из священных текстов; цагаан-элээ, или «пляску белого кречета»[91], с древних времен исполняли белые шаманы. Они были «свидетелями» степи, теми, кто охранял ее сокровенную тайну, кто говорил со всеми живыми существами. Они появились из первого дыхания Тенгри. Лишь та жрица, в которой текла кровь белых шаманов, могла танцевать истинный цагаан-элээ, молить богов о защите и просить их излить удачу, открывать врата в настоящую степь.

Таких людей почти не осталось, Саран Оюун происходила из последнего рода белых шаманов. Вот почему араты кланялись девушке и безоговорочно ей подчинялись – она занимала необычайно высокое положение. Она станцевала безызвестный ныне цагаан-элээ, чтобы даровать зоопарку в степи благословение из глубины веков.

– Надо же, значит, вы… гм… ведьма.

Преподобный смутился: в его представлении слово «ведьма» было обидным, однако он попросту не смог подобрать более подходящее определение.

Впрочем, Саран Оюун не рассердилась, ей даже понравилось такое название.

– Правильнее будет сказать, что я хранительница этой степи. Я возвращаю домой заблудших овечек, нахожу молодую луну, когда расходятся облака, и веду к настоящей степи тех, кому предначертано в нее заглянуть, – другими словами, позволяю увидеть бога в своем сердце.

– Бога? То есть Тенгри?

– Нет-нет. У каждого в душе есть своя степь. Я лишь указываю к ней дорогу, а уж как она выглядит и какой в ней бог, зависит от того, во что человек верит. У одних это Тенгри, у других – Будда или Господь, у всех по-разному.

Преподобный долго молчал.