Зорге. Под знаком сакуры

Докладывал начальник полицейского участка, расположенного недалеко от дома Зорге:

— Осаки-сан, у лица, интересующего вас, только что появились гости из германского посольства. Прибыла целая машина, битком набитая…

— Тьфу! — гневно отплюнулся Осаки. — Только этого нам не хватало. И когда они уедут?

— Не знаю. Завели патефон, из дома доносится музыка.

— Это что, у них пирушка, выходит, затеялась?

— Так точно, Осаки-сан, пирушка, вы верно сказали.

Полковник, раскаляясь еще больше, стукнул ножнами сабли о пол, серо-желтое лицо его начало наливаться краской, будто он наелся волчьих ягод, этого алого гороха, опасного для организма.

— Германия воюет, русские каждый день сворачивают головы тысячам немецких солдат, а они веселятся? Ну и ну! — Осаки снова повел шеей в сторону. — Тоже мне, патриоты Германии! Я бы таких патриотов, не задумываясь, посылал под пули, на фронт.

Начальник полицейского участка молча выслушал гневную речь полковника, ожил, когда тот выговорился.

— Поделать ничего не можем, Осаки-сан, это — дипломаты, неприкосновенные лица. На их машине также стоит дипломатический номер.

— Ладно, продолжайте наблюдение, — остывая, произнес полковник и с маху посадил телефонную трубку на рычаг — чуть аппарат не разломал. Грохот родил такой, что его услышали, наверное, на соседней улице. Осаки медленно обвел взглядом собравшихся. — Кого у нас еще не хватает?

Не хватало главного лица, без которого задержание было невозможно — прокурора Иосикавы Мицусады. Осаки нервно подергал нашлепкой усов, прокуроров он не любил — очень уж они унылые, земные, далекие от настоящего дела… Червяки, одним словом, — бумажные черви. Осаки отвернул рукав мундира, посмотрел на часы — до начала операции времени было еще много.

— Пока все свободны, — рявкнул он привычно, — но не расходитесь… Расходиться запрещаю. Понятно? — Голос у него сорвался, будто со шкива соскочила старая веревка, сделался высоким и скрипучим, полковник замахал руками, выгоняя всех из кабинета.

Веселье у Зорге получилось шумным, затяжным — собственно, Рихард и хотел, чтобы веселье это было именно таким. Ему надо было забить, заглушить в себе голос тревоги, который никак не хотел исчезать, сидел в нем, будто осколок снаряда. Рихард боролся с самим собою, но из этой борьбы у него ничего не получалось… Такое бывает только с приговоренными людьми.

Он слушал громкие рассказы своих коллег по посольской работе, удивлялся их незначительности и сравнивал себя с этими людьми: неужели и он такой? Выходило, что да — такой. От осознания этого Зорге делалось противно, и он переставал слушать разговоры, приподнимался над ними — и вот до него уже не доходил громкий пьяный хохот перебравшего Кречмера, которого Шолль отчаянно дергал за рукав и пытался усадить на место с криком:

— Альфред! Альфред!

Но Альфреда Кречмера это одергивание только раззадоривало… Потом Шолль начал рассказывать тайские анекдоты.

Анекдоты оказались пресными, совсем не похожими на те, что были в ходу в Берлине, и Шолля быстро заставили умолкнуть. Зорге не слышал и Шолля — он продолжал слушать собственную душу и тревогу, сидевшую в ней. И одновременно — искать выход…

На смену унылым тайским анекдотам Шолля пришли армейские рассказы Кречмера, от которых откровенно попахивало жеребятиной.

Прокурор Иосикава появился в кабинете полковника Осаки в двенадцать часов ночи, очень строгий, очкастый, разогретый парами саке — видать, где-то очень недурно поужинал, запах саке вызвал у Осаки раздражение, он скривил рот, собираясь сказать что-то резкое, но сдержал себя: прокуратура по статусу была выше и суда, и полиции, и таможни, и пограничного департамента, и многочисленных спецслужб… Конечно, прокурор ничего ему не сделает, но затаить обиду может, а потом на каком-нибудь совещании у начальства вытащить из-за пазухи ржавый столовый ножик.

Гнилой человек прокурор Иосикава. Но без него германского атташе Рихарда Зорге, обладающего дипломатической неприкосновенностью, арестовать невозможно.

Осаки раздраженно подергал шелковистой нашлепкой, гнездящейся под носом, — его начали раздражать собственные усы, они неожиданно показались ему лишними, пристроенными к его носу по чужой указке, а не по своему хотению, он зарычал недовольно, но в следующий миг подавил в себе рычание.

— Какова обстановка, полковник? — деловым голосом поинтересовался Иосикава.

— Операция назначена на шесть часов утра, прокурор, — неприязненным тоном ответил Осаки, — вы слишком рано приехали.

— Мне ничего не стоит приехать и позже, — ровным голосом произнес прокурор, заморочки, которым был подвержен Осаки, его не тревожили совершенно, — но сейчас я спрашиваю о другом: какова обстановка?

— Хм-м-м, — полковник вновь поерзал нашлепкой усов. — Клаузен находится дома, уже целых полтора часа нежится в постели со своей дорогой половиной, Вукелич сидит в ресторане в «Маленьком Лондоне» (был такой квартал в Токио, построенный из красного кирпича по образцам лучших домов британской столицы) с корреспондентом английской газеты, уже выпили бутылку виски, Зорге дома принимает гостей…