Зорге. Под знаком сакуры

Полковник Осаки довольно потирал руки и присматривал место на форменном мундире, куда можно будет прикрепить орден, на этот раз его орденом не обойдут. Более того — вполне возможно, что ему присвоят очередной воинский чин, и он станет генералом.

Улыбка не покидала лицо Осаки. Он сегодня взял реванш за все свои проигрыши, абсолютно за все.

Параллельно с Максом был арестован и Бранко Вукелич. Югослав[2] отнесся к аресту спокойно, ни один мускул не дрогнул на его лице, когда в дом, заставив заплакать маленького Лавослава, ворвались полицейские.

— Тихо, тихо, тихо! — попробовал осадить полицейских Бранко. — Ребенка испугаете.

В ответ полицейские рассмеялись. Бранко стиснул зубы. С ним обошлись, действуя по той же схеме, утвержденной неведомым чином из числа токийского начальства, что и с Зорге, — препроводили в ближайший полицейский участок, где провели первый допрос — очень поверхностный, грубый, занимался этим грудастый толстый японец с висячим животом и густым низким басом, — а потом, после допроса, усадили в черный, без единого окошка автомобиль и отвезли в тюрьму Сугамо — центральную в Токио.

В таких же черных закрытых автомобилях в Сугамо доставили и Зорге с Клаузеном — в разных, естественно, машинах.

Тюрьма Сугамо напоминала небольшое предприятие с ровными трехэтажными зданиями, окрашенными в желтоватый цвет — в зданиях этих находились три сотни камер вместе с заключенными, жили там также клопы, крысы, огромные, в половину суповой тарелки тараканы, вши, блохи и прочая нечисть, камеры были маленькие и страшные.

Длинная труба котельной, из которой часто валил черный вонючий дым, завершала сходство тюрьмы с промышленным предприятием.

Между зданиями росли редкие печальные сосенки, заключенные никогда не слышали, чтобы в них, в ветках, резвились и пели птицы — птиц отпугивал от деревьев запах беды. Впрочем, запах этот скорбный присущ всякому застенку.

Зорге был помещен в шестую секцию тюрьмы Сугамо, в камеру, на которой масляной краской была выведена цифра 20. Располагалась двадцатая камера на втором этаже.

За спиной Рихарда с грохотом захлопнулась тяжелая металлическая дверь, лязгнул железный засов, и Зорге остался один. Опустился на скрипучую железную койку, к которой вместо сетки были приварены полоски железа — такие полоски у мастерового люда обычно идут на обручи, натянул поплотнее на плечи пальто и замер в некоем, похожем на удар током, онемении.

В ушах стоял тяжелый электрический звон, голова была пуста — ни одной мысли, почему-то болели плечи, словно бы он долго тащил на себе непосильный груз. Зорге думал, что у него будет болеть сердце — начнет ныть так, что к горлу подкатит тошнота, но сердце не болело, оно вообще не давало о себе знать.

Вот и все. Кончилась работа, а вместе с нею кончилась, кажется, и жизнь. Видимых просчетов он не допустил. Ошибки, конечно же, были, но ошибок не бывает только у тех, кто ничего не делает. А Зорге работал — на износ работал, сумел вместе со своей командой противостоять могущественному государству и развернуть большой громоздкий корабль, именуемый Японией, в сторону от Советского Союза. Корабль ушел в другие воды.

Такое не удавалось сделать ни одному разведчику в мире… А Зорге удалось. Впрочем, сам он не считал, что совершил нечто из ряда вон выходящее, выдающееся в политическом смысле слова, — он просто честно работал. Выполнял задание, говоря военным языком. И пусть погибнет он сам, пусть погибнет его группа, зато Япония не ввяжется в жестокую молотилку и останутся живы миллионы людей. Может быть, даже десятки миллионов.

Как говорится, игра стоит свеч. И еще… Еще он вспомнил собственное выражение, старое — раньше употреблял его, сейчас стал употреблять редко: «Ежу понятно». Улыбка тронула сухие бледные губы Зорге, тронула и тут же угасла.

Из дырки в стене камеры неожиданно показалась усатая мордочка, стрельнула кончиком носа в серый застойный воздух, замерла. Зорге не сразу понял, что это была крыса. Но это была крыса. Матерая, старая, знающая тюремные нравы лучше всех обитателей этого заведения, вместе взятых, с одним выбитым глазом — потеряла его в драке, — и наполовину откушенным хвостом.

— Привет, — тихо произнес Зорге, — заходи. Расскажи, как тут живут люди?

В тюрьме народ не живет, в тюрьме народ умирает: какая жизнь может быть без свободы?

Крыса, стараясь держать человека в фокусе, выдвинулась на полкорпуса из дыры. Она поняла, что человек не собирается сделать ей ничего худого — не станет швырять в нее ни башмаком, ни обломком кирпича, не украсит выход из норы острыми срезами стекла, и вообще от него исходит доброе спокойствие… Немое, правда, задавленное, но все-таки это было спокойствие, которое может излучать только добрый человек, и крыса это отчетливо ощущала.

Отныне собеседниками человека, сидящего в этой камере, будут следователи, хорошо знакомые с манерами палачей, да разная живность, обитающая в тюрьме, весь остальной люд тюремщики вряд ли допустят до Зорге.