Зорге. Под знаком сакуры

Четырехмоторный самолет, недобро поблескивая иллюминаторами на красном заходящем солнце, совершил два круга, заходя на посадку — то ли топливо вырабатывал, то ли примерялся к бетонной полосе, с третьего захода сел — четко, красиво, быстро погасил скорость и подрулил к площадке, на которой толпились встречающие. Самолет был украшен свастикой и опознавательными знаками люфтваффе, на таких самолетах в Токио прилетали только очень важные персоны.

— Сейчас вы удивитесь, — сказал Рихарду шумный толстый майор Шолль, с которым Зорге дружился в последнее время, помощник военного атташе, — с неунывающим Шоллем всегда можно было весело провести время. — Очень удивитесь…

— Чему удивлюсь?

— Сейчас увидите.

— И все-таки, майор?

— Вы знаете, кто к нам назначен послом?

— Нет. Это почему-то хранят в большом секрете, за семью печатями. Слышал только, что новый посол — человек военный, генерал.

— Все верно. В общем, ждите сюрприза, Рихард.

Самолетная дверь распахнулась, в проеме показалась золотоволосая сияющая стюардесса в черной форме, к проему подкатили трап — высокую железную лестницу на резиновых колесах. Стюардесса отступила в сторону, ее место занял… ее место занял Эйген Отт. Вот так так! Отт приветственно взметнул над собой руку.

Зорге протер глаза — не поверил тому, что видел. Эйген — посол? Из-за плеча мужа возникла Хельма в белой широкой шляпе, украшенной букетиком искусственных цветов. Зорге вновь протер глаза. Хельма теперь, выходит, — супруга посла. Интересно, к ней сейчас можно будет подступиться или нет? Рихард протер глаза в третий раз.

И что еще было неожиданно — на Эйгене Отте красовалась отлично сшитая парадная генеральская форма. Выходит, Эйген в довершение всего стал еще и генерал-майором. Хороший взлет! Небо в честь новоиспеченного генерала порозовело, сделалось неожиданно нежным — так необычно осветило его красное, жесткое, внезапно сменившее гнев на милость вечернее солнце, кровяные краешки исчезли, горячая плоть покрылась прохладной кисеей…

Отт тем временем уже сошел на землю, — Хельма за ним, — и начал приветствовать сотрудников посольства — вначале двух советников-посланников, потом первых советников (их было трое), затем просто советников…

Рихард по своему журналистскому статусу находился в конце длинной, выстроенной по протоколу шеренги. Когда Отт подошел к нему, Зорге лихо, вспомнив старое солдатское прошлое, щелкнул каблуками:

— Герр генерал, поздравляю вас от всей души!

Надо отдать должное Отту, он обхватил Зорге обеими руками, тряхнул за плечи и призвал — сделал это при всех:

— Приди в себя, Рихард! Мы же друзья, и обращение между нами прежнее — на «ты».

В кабинете фюрера, в Берлине, висела большая карта Европы. Мир — разные там Аргентины, Чили, Канады, Индии и африканская чернота Гитлера пока не интересовали. Интересовала только Европа.

Неожиданно он приказал сменить карту, висевшую у него в кабинете, повесить полотно побольше, и теперь, оставаясь один, все чаще и чаще водил пальцем по территории Польши, вчитываясь в незнакомые славянские названия — деревень и городов, по мнению фюрера, в Польше было сверх нормы. Надо бы уменьшить число.

Через некоторое время он заявил на одном из совещаний:

— Вопрос о том, пощадить Польшу или не щадить ее, отпадает. Остается решение — напасть на нее при первом удобном случае.

В узком кругу соратников, поскребывая ногтем свои мягкие, как шелк, квадратные усики, фюрер пояснил:

— Речь идет о завоевании жизненного пространства для Германии на востоке, поэтому Польшу мы просто-напросто проглотим. Вот так, — пальцами он пригладил усы-нашлепку, чтобы волос не топорщился, и добавил: — Как сосиску под кружку холодного баварского пива.

В чем, в чем, а в пиве и в сосисках Гитлер толк знал.

В его окружении были люди осмотрительные, которые поглядывали и на Европу, и на Азию осторожно: а что там скажут? Ведь у Польши есть союзники, которые обязательно полезут в драку… Как быть с ними?

Насчет союзников фюрер высказался однозначно — в духе некоторых политиков нынешнего времени:

— Союзники… Союзнички! А что они значат? Абсолютно ничего. Я видел жалких червяков Чемберлена и Даладье в Мюнхене. Они слишком трусливы, чтобы вступаться за кого-нибудь или тем более — нападать. — Тут Гитлер неожиданно скорчил такую физиономию, что присутствующие не выдержали, расхохотались. И Гитлер тоже расхохотался — сам себе понравился. — А вообще-то, единственное, чего я боюсь, — это приезда ко мне Чемберлена или какой-нибудь другой свиньи, чтобы я изменил свое решение. В таком случае этот человек будет спущен с лестницы, даже если мне самому придется дать незваному гостю ногой в брюхо на глазах изумленных фотокорреспондентов.

Тут все захохотали снова. Гитлер прихлопнул ладонью рот — сделал это неожиданно, — и произнес, подняв глаза к потолку:

— Право — на стороне сильного.

Что-что, а силу и Чемберлен, и Даладье признавали. И уважали. По этой части им было далеко до фюрера. Тогда же Гитлер произнес фразу, которую собравшиеся запомнили надолго: