Зов Ктулху

– Дэн, Дэн, ты ведь помнишь его – дикие глаза, спутанную бороду, которая так и не поседела? Однажды он воззрился на меня, и мне не забыть его взора. Теперь так смотрит на меня она. И я знаю почему! Он нашел ее в «Некрономиконе» – нужную формулу. Пока мне не хватает духу назвать страницу, но, прочитав его, ты поймешь. Узнаешь, что пожирает меня. Вновь, вновь и вновь – от тела к телу – он не собирается умирать. Сияние жизни – ему известно, как разорвать связь… оно мерцает еще некоторое время после смерти. Я намекну тебе, и, возможно, ты догадаешься. Слушай, Дэн… знаешь, почему моя жена так корпит над бумагами – выводит буквы с наклоном в обратную сторону? Ты когда-нибудь видел рукописи старого Эфраима? Знаешь, почему я содрогнулся, взглянув на ее беглые заметки? Асенат… а есть ли она вообще? Почему люди думают, что в желудке старика Эфраима была отрава? Почему Джилмэны шепчутся о том, как он кричал, словно испуганное дитя, когда сошел с ума, и Асенат заперла его на чердаке с обитыми войлоком стенами, где, возможно, томился другой? Душа ли старого Эфраима оказалась в плену? Кто и в чьем теле был заперт? Зачем он несколько месяцев искал кого-то с ясным умом и слабой волей? Почему проклинал все на свете, когда у него родилась дочь, а не сын? Скажи мне, Дэниэл Аптон, что за дьявольский обмен случился в доме ужасов, где этот нечестивец терзал доверчивое, робкое, получеловечье дитя? Разве он не сжег тогда все мосты? Разве она поступит со мной иначе? Ответь мне, почему тварь, зовущая себя Асенат, пишет другим почерком, когда думает, что ее никто не видит, таким, что его и не отличить от…

А затем случилось нечто ужасное. Дерби захлебывался словами, его голос взлетел до визга, а потом с почти механическим щелчком оборвался. Я вспомнил о других наших беседах, когда он внезапно замолкал. В такие моменты я почти готов был поверить, что некий незримый телепатический приказ Асенат не дает ему говорить. Но на этот раз все было иначе и намного страшнее. Лицо рядом со мной на миг исказилось до неузнаваемости, по телу прошла судорога – такая сильная, словно все кости, органы, мышцы, нервы и железы занимали иные, отличные от прежних позиции, привычные для другого организма и личности.

В чем именно заключался кошмар, я не смог бы сказать, даже если бы от этого зависела моя жизнь, но меня накрыло волной тошноты и отвращения. Ошеломляющее, леденящее чувство чуждости и ненормальности было настолько сильным, что я едва не выпустил руль из рук. Рядом со мной находился не друг всей моей жизни, но чудовище извне – проклятое, богомерзкое орудие неизвестных и злокозненных сил.

Я утратил контроль лишь на секунду, но в это время мой спутник схватился за руль и заставил меня поменяться с ним местами. Сумерки уже сгустились, огни Портленда остались далеко позади, и я не мог разглядеть его лица, но глаза Дерби горели, и я знал: он пребывает в лихорадочном возбуждении, настолько для него нехарактерном, что многие это замечали. Я словно видел кошмар: робкий Эдвард, не способный постоять за себя, никогда не умевший водить, приказывает мне и садится за руль моей машины, но все же случившееся не было сном. Некоторое время он молчал, и я, охваченный ужасом, этому радовался.

В свете городских огней Биддефорда и Сако я увидел сжатые в линию губы Дерби и содрогнулся, узрев сияние его глаз. Люди не ошибались: в такие минуты он действительно чертовски походил на свою жену и старика Эфраима. Я понимал, что подобные приступы пугали – в них было что-то болезненное и даже дьявольское. Меня охватили зловещие предчувствия, усилившиеся из-за его диких россказней. Этот человек, знакомый мне всю жизнь как Эдвард Пикман Дерби, был чужаком – пришельцем из какой-то черной бездны.

Он молчал, пока мы не оказались на неосвещенном участке дороги, а когда заговорил, голос его звучал совсем иначе. Он был ниже, тверже и более властным, чем когда-либо. Акцент и произношение тоже изменились, пусть и едва заметно, рождая смутное отвращение и напоминая о чем-то, от меня ускользавшем.

В его голосе слышался глубокий и искренний сарказм – не остроумная, легкомысленная насмешливость или игра словами, к которой обычно прибегал Дерби, но нечто мрачное, всеобъемлющее и, вероятно, злонамеренное. Меня удивило, что он так скоро овладел собой после панической атаки и бреда.