Зов Ктулху

Наконец остров Плам скрылся из виду, и слева от себя мы увидели бескрайние просторы открытой Атлантики. Наш узкий путь резко пошел в гору, и я ощутил особенное беспокойство при взгляде на одинокий гребень впереди, где изрытая колеями дорога устремлялась к небу. Создавалось ощущение, будто автобус собирался продолжить свое восхождение, покинув суетную землю и слившись с неведомыми тайнами воздушных вышин и загадочных небес. В запахе моря теперь чудился зловещий оттенок, а согбенная, жесткая спина безмолвного водителя с узкой головой представлялись все более ненавистными. Глянув на него, я увидел, что затылок был у него почти так же безволос, как лицо: из серой шершавой кожи пробивались лишь редкие желтые пряди волос.

Затем мы достигли гребня и узрели раскинувшуюся за ним долину, где Мануксет впадал в море чуть севернее протяженной линии скал, что достигали наивысшей точки в Кингспорт-Хед и отклонялись в сторону Кейп-Энн. На далеком мглистом горизонте мне едва удавалось различить ошеломляющий профиль Хед, увенчанный диковинным старинным домом, о котором ходит столь много легенд, но прямо сейчас все мое внимание было приковано к более близкой панораме, что явила себя прямо подо мной. Тут я осознал, что оказался лицом к лицу с овеянным слухами Иннсмутом.

Городок отличался широкой протяженностью и плотной застройкой, равно как и, однако, дурным недостатком видимой жизни. Из переплетений дымовых труб еле вздымалась струйка дыма, а три высоких шпиля на фоне морского горизонта маячили пустыми и неокрашенными. Один из них раскрошился в верхней части, а на другом в том месте, где полагалось размещаться циферблату часов, ныне зияли лишь черные дыры. Необъятное скопление провисших двускатных крыш и остроконечных фронтонов с оскорбительной ясностью извещали о червивом разложении, и пока мы спускались к ним с гребня, я замечал, что среди этих крыш имелось немало обрушенных. Видел я и большие квадратные георгианские дома с шатровыми крышами, куполами и огороженными «вдовьими дорожками»[39]. Таковые стояли в основном на хорошем отдалении от воды, а один-два, казалось, сохранились во вполне недурном состоянии. Меж ними, разглядел я, тянулись поросшие травой, ржавые и заброшенные рельсовые пути с покосившимися телеграфными столбами, ныне без проводов, и почти не различимые линии старых гужевых дорог на Роули и Ипсуич.

Сильнейшие разрушения наблюдались вблизи набережной, хотя среди них я различал белую колокольню неплохо сохранившегося кирпичного строения, похожего на небольшую фабрику. Гавань, давно заметенную песком, ограничивал древний каменный волнолом, на котором мне удалось разглядеть несколько крошечных фигур рыбаков, а на конце виднелось, судя по всему, основание утраченного маяка. Внутри этого барьера образовался песчаный язык, и на нем я увидел несколько ветхих хижин, пришвартованных плоскодонок и разбросанных вершей для омаров. Единственное глубоководье, казалось, было в том месте, где река миновала башенное сооружение и поворачивала на юг, чтобы соединиться с океаном в конце волнолома.

Тут и там вдоль берега торчали останки причалов с трухлявыми концами, и те, которые располагались южнее, рассыпались сильнее всех. А в самом море, несмотря на прилив, я разглядел длинную черную линию, которая возвышалась над водой, но странным образом словно излучала скрытую пагубность. Это, понял я, по-видимому, и был Дьяволов риф. При взгляде на него, казалось, тонкое манящее чувство накладывалось на мрачное отторжение; и как ни удивительно, я нашел этот намек еще тревожнее первоначального моего впечатления.

По дороге нам никто не повстречался, зато теперь мы ехали мимо заброшенных ферм разной степени разрушения. Затем я приметил несколько жилых домов, где разбитые окна были закрыты тряпками, а на захламленных дворах лежали разложенные ракушки и мертвая рыба. Раз-другой я видел вялых с виду людей, которые работали в голых садах или собирали моллюсков на пропахших рыбой пляжах, и кучки чумазых детей, которые, словно обезьянки, играли у заросших сорняком крылец. Почему-то эти люди внушали бо льшую тревогу, нежели сами унылые строения, ибо каждый обладал определенными странностями лиц и движений, кои вызывали у меня инстинктивную неприязнь даже при том, что я не мог ни определить их, ни объяснить. На секунду такая типичная внешность словно бы напомнила мне некую картинку, которую я некогда видел, вероятно, в книге, в обстоятельствах особенного ужаса и подавленности; однако это мнимое воспоминание стремительно ушло.