Зов Ктулху

Так вот, шел год, наверное, тридцать восьмой – мне тогда семь годков было, – Обед, он увидал, что за время меж его плаваниями с острова всех как повымело. Вроде б другие островитяне прознали, что у них творится, да взяли дело в свои руки. Вестимо, были у них те чудесные знаки, коих, мол, морские твари токмо и боялись. Не скажу, была ль у тех канаков мочь с ими связаться, когда со дна вспучился остров с развалинами, что старше самого потопа. Отродье их такое было набожное, что они ничего не оставили ни на главном острове, ни на вулкановом, одни здоровые глыбы, кои были слишком велики, чтоб их повалить. Да кое-где еще мелких камней набросали, вроде оберегов, и повырезали на них то, что теперь свастикой зовут. Это были, верно, знаки Древних. Так всех вымели, и ни следа золотишка не осталось, и никто из соседей-канаков ни слова не мог молвить по делу. Они бы и не признались, что на том острове вовсе когда-то люди жили.

То, ясное дело, хорошенько ударило по Обеду, его ж обычная торговля совсем плохо шла. Да и по всему Иннсмуту ударило, ведь во времена мореходства что приносило доход владельцу судна – приносило его соразмерно и команде. Большинство горожан сносили трудные времена, аки овечки смиренные, да были в плохом состоянии от того, что рыбы ловилось все меньше, и мельницы хирели.

Тогда-то Обед, он стал бранить народ, что глупыми овечками молится христианским небесам, кои ничем им не помогают. Он сказал, что знает за народ, что молился богам, кто дал им кой-чего, чего им вправду было надо, и сказал, если многие его поддержат, то он, может, призовет определенные силы и те дадут кучу рыбы и еще немало золота. Ясно дело, те, кто служил на «Королеве Суматры» и видали остров, поняли, что он имел в виду, и не особливо стремились поближе узнать морских тварей, о коих слышали россказни, да поколе толком знали они не так уж много, то и согласились с тем, что Обед сказал, и стали его расспрашивать, как он приведет их к вере, чтоб та дала толк.

Тут старик запнулся, забормотал и смолк, приняв угрюмый тревожный вид, затем нервно обернулся через плечо и снова уставился, точно завороженный, на далекий черный риф. Когда я заговорил с ним, он не ответил, и я понял, что мне стоит дать ему допить из бутылки. Безумная небылица, что я слушал, представляла для меня глубокий интерес, поскольку я представлял, что в ней содержалась своего рода грубая аллегория, основанная на странностях Иннсмута и усиленная воображением одновременно изобретательным и начиненным обрывками экзотической легенды. Я ни на мгновение не верил, что этот рассказ имел под собою какую-либо существенную основу, и, тем не менее, состоял в нем намек на подлинный ужас, хотя бы оттого, что в нем упоминались удивительные драгоценности, несомненно похожие на ту зловещую тиару, которую я видел в Ньюберипорте. Быть может, ее узоры все-таки происходили с некоего странного острова; и не исключено, что безумные истории были на самом деле ложью самого покойного Обеда, а не этого древнего пьянчуги.

Я вручил Зейдоку бутылку, и он осушил ее до последней капли. Любопытно было наблюдать, как он мог вливать в себя столько виски, а его высокий сип лый голос ничуть не грубел. Он облизнул горлышко бутылки и сунул ее в карман, после чего закивал и тихонько зашептался сам с собою. Я наклонился, желая уловить что-либо членораздельное в его болтовне, и будто бы увидел язвительную усмешку за грязными густыми бакенбардами. Да, его речь действительно складывалась из слов, и я сумел понять немалую их часть.

– Бедолага Мэтт… Мэтт, он был супротив того… пытался привлечь народ на свой бок, да долго говорил с проповедниками… без толку… они прогнали конгрегационалистского пастора из города, а методист просто сник… никто уж больше не видел Решимого Бабкока, баптистского пастора… Гнев Иеговы… я, может, и был мальцом совсем, да я слыхал, чего слыхал, да видал, чего видал… Дагон и Ашторет… Велиал и Вельзевул… Золотой телец да идолы Ханаана и филистимлян… мерзости Вавилонские… Мене, мене, текел, упарсин…

Он вновь умолк, и от взгляда его водянистых голубых глаз я испугался, что он был близок к тому, чтобы впасть в ступор.

Но когда я осторожно потряс его за плечо, он уставился на меня с удивительной настороженностью и выпалил еще несколько невразумительных фраз:

– Не веришь мне, да? Эх-эх-эх, а тогда скажи мне, парень, почему капитан Обед и еще двадцать с лишком ребят гребли до Дьяволова рифа в глухую ночь да напевали так громко, что было слышно в городе, ежели ветер дул в сю сторону? Скажи мне, а? И еще скажи, почему Обед бросал тяжести в воду с обратной стороны рифа, где дно идет, аки с обрыва, на такую глубь, что никому не достать? Скажи мне, что он делал с той забавной штуковиной, что дал ему Валакеа? А, малец? А что они все делали в канун Майского дня, а потом опять в канун Дня Всех Святых? И почему новые церковные пасторы – все, что до того были моряками, – носили те чудны́е одежды да надевали те золотые вещицы, что привез Обед? А?