Зов Ктулху

Легкий дневной дождь вывел меня из оцепенения в заросшей кустарником железнодорожной выемке, а когда я, пошатываясь, вышел на шоссе, то не увидел в свежей грязи никаких следов. Рыбный запах тоже пропал. На юго-востоке неясно вырисовывались разрушенные иннсмутские крыши и покосившиеся шпили, но нигде в пустынных солончаках вокруг я не видел ни единого живого создания. Часы мои еще шли и показывали, что уже был час дня.

Действительность, что я пережил, представлялась в моем сознании крайне неопределенной, однако я чувствовал, что в глубине ее скрывается нечто совершенно отвратительное. Мне требовалось убраться из Иннсмута с его злобной тенью, посему я попробовал оценить, есть ли во мне, стесненном и утомленном, еще силы к передвижению. При всей слабости, голоде, ужасе и замешательству я обнаружил, что способен идти после столь долгой передышки, и медленно двинулся по грязной дороге на Роули. Еще до наступления вечера я был в деревне, где смог перекусить и одеться в более приличное. Затем сел в ночной поезд до Аркхема, и на следующий день долго и обстоятельно беседовал там с чиновниками; это же позднее повторил и в Бостоне. Главный итог сих бесед теперь известен общественности, и хотелось бы мне, нормальности ради, чтобы рассказать больше было нечего. Возможно, это мною овладевает безумие, и все-таки куда больший ужас – или большее чудо – еще тянется ко мне.

Как нетрудно представить, я отказался от большинства спланированных мест остальной части своего тура – от видовых, архитектурных и антикварных удовольствий, на кои я так рассчитывал. Как не посмел я и взглянуть на то причудливое украшение, которое, как говорили, хранилось в музее Мискатоникского университета. Тем не менее свое пребывание в Аркхеме я скрасил собранием некоторых генеалогических сведений, которые давно тщился раздобыть, поистине грубые и обрывочные данные, однако они могли здорово пригодиться позднее, когда у меня найдется время их сопоставить и систематизировать. Куратор исторического общества, мистер Э. Лапем Пибоди, оказался весьма любезен и помог мне, выразив необычайный интерес, когда я сообщил ему, что я внук Элизы Орн из Аркхема, которая родилась в 1867 году и в возрасте семнадцати лет вышла замуж за Джеймса Уильямсона из Огайо.

Судя по всему, мой дядя по материнской линии побывал там за много лет до меня, ведя поиски, весьма подобные моим, а семья моей бабушки слыла чем-то вроде местной диковинки. Брак ее отца, Бенджамина Орна, как сообщил мистер Пибоди, широко обсуждался сразу после Гражданской войны по причине особенно загадочного происхождения невесты. Считалось, что она осиротелая Марш из Нью-Хэмпшира – родственница Маршей из округа Эссекс, – но обучалась во Франции и почти не знала своей семьи. Опекун хранил средства в Бостонском банке, чтобы содержать ее и ее гувернантку-француженку, однако имени этого опекуна в Аркхеме не знали, и со временем он выпал из поля зрения, после чего его роль по назначению суда приняла гувернантка. Француженка эта, ныне давно покойная, была весьма немногословна, и некоторые полагали, что она знала побольше, чем рассказывала.

Но сильнее всего озадачивало то, что никто не мог выявить места записанных родителей молодой женщины – Еноха и Лидию (Месерве) Маршей – среди известных семей Нью-Хэмпшира. Возможно, полагали многие, она была родной дочерью какого-нибудь видного Марша – глаза у нее были подлинно Маршевы. Наиболее всего гадали после ее ранней смерти, случившейся при рождении моей бабушки – ее единственного ребенка. Имея неприятные впечатления, связанные с фамилией Маршей, я не обрадовался известию о ее принадлежности к моему родовому древу, равно как и замечанию мистера Пибоди о том, что у меня самого глаза были подлинно Маршевы. Тем не менее я был благодарен за сведения, которые, я знал, еще принесут свою пользу, и сделал обширные выписки и составил перечни ссылок, относящихся к прекрасно задокументированному семейству Орнов.

Из Бостона я направился сразу домой, в Толедо, после чего провел месяц в Моми, где восстанавливался от пережитого. В сентябре я начал свой последний год в Оберлине и с тех пор до июня следующего года был занят обучением и другими благоразумными делами; о былом ужасе мне напоминали лишь редкие официальные визиты чиновников, связанные с кампанией, которую побудили мои обращения и свидетельства. Приблизительно в середине июля – всего спустя год после иннсмутского опыта – я неделю гостил у семьи моей покойной матери в Кливленде, сверяя некоторые из новых генеалогических сведений с различными заметками, преданиями и кое-какими материалами о фамильных ценностях, что там имелись, и выясняя, какую схему сумею из этого построить.