Зов Ктулху

Пока что я не застрелился, как мой дядя Дуглас. Я купил самозарядный пистолет и почти предпринял сей шаг, но некоторые сны меня сдерживали. Напряжение крайнего ужаса ослабляется, и я ощущаю странное влечение к неведомым морским глубинам, вместо того чтоб страшиться их. Я слышу и делаю во сне странные вещи, а потом просыпаюсь в некотором восторге вместо ужаса. Я не верю, что мне следует ждать полной перемены, как это делали многие. Если я останусь, отец, наверное, упечет меня в лечебницу, как моего несчастного двоюродного брата. Внизу меня ждут изумительные, неслыханные прелести, и вскоре я отправлюсь на их поиск. Ийя-Р’льех! Ктулху фхтагн! Ийя! Ийя! Нет, я не застрелюсь – ничто меня не заставит!

Я составлю своему брату план бегства из дома безумных в Кантоне, и вместе мы отправимся в овеянный дивными тенями Иннсмут. Мы поплывем к тому смурому рифу и нырнем в черные бездны циклопического многоколонного Й’ха-нтлеи и в сей обители Глубоководных станем вечно пребывать среди чудес и великолепия.

Статьи и эссе

Метрическая строгость [45]

Deteriores omnes sumus licentia.

Публий Теренций Афр[46]

Из всевозможных форм упадка, обнаруживающихся в поэтическом искусстве нынешнего века, ни один так не поражает наше чувственное восприятие, как опасное вырождение гармоничной строгости метра, украшавшей поэзию наших ближайших предков. Сам по себе этот метр образует неотъемлемую часть любой подлинной поэзии и выступает в роли принципа, отменить который не могут даже суждения очередного Аристотеля или заявления такого же очередного Платона. Как старые критики, такие как Дионисий Галикарнасский, так и современные философы, такие как Гегель, утверждали, что просодия в поэзии является не только необходимым атрибутом, но и самой основой; в действительности Гегель, в качестве фундамента любого поэтического творения, ставил метр даже выше метафорического воображения.

Сходным образом проследить метрический инстинкт может и наука, причем до самой зари человечества, а может, и до еще более ранних доисторических времен, когда обезьяна еще не до конца превратилась в человека. Природа как таковая представляет собой непрерывную череду размеренных импульсов. Постоянное повторение времен года и появление лунного света, наступление и окончание дня, морские приливы и отливы, биение наших сердец и пульс, ступающие одна за другой ноги во время ходьбы и бесчисленное количество других примеров, для которых характерно подобное постоянство, – все эти явления, взятые вместе, способствовали развитию в мозгу человека чувства размера, проявляющегося у народов как совсем диких, так и в высшей степени образованных. Следовательно, стихотворный размер представляет собой не искусственную уловку, как нам в большинстве случаев представляют сторонники радикализма, а самое естественное и неизбежное украшение поэзии, которое с течением веков не рушится или приходит в упадок, а лишь оттачивается и развивается.

Подобно другим инстинктам, у всякого племени чувство размера проявляется по-разному. Дикари демонстрируют его, танцуя под звуки примитивного барабана; варвары основывают на нем свои религиозные и прочие песнопения; цивилизованные народы пользуются им для сочинения виршей, в виде либо количественной метрической размерности, как в греческой и римской поэзии, либо ритмического рисунка ударений, как в поэзии английской. Таким образом, метрическая строгость представляет собой не просто нарочитое выпячивание орнамента в виде какой-то мишуры, но логическое развитие самых что ни на есть природных источников.