Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

Как никогда, жизнь его стала непрерывной ответственностью за судьбы других, неизбывной заботой о миллионах других. Но это нисколько не тяготило его. Напротив, радовало, возбуждало силы, желания. Поднимали достоинство и уважение к себе. Укрепляло веру в себя и убежденность в собственной правоте — в правильности избранного пути. Заставляло любую, самую обычную, будничную работу делать от души, от всего сердца, как бы дивясь себе, своей неиссякаемости, неуемности, действовать и действовать в искренном, в истинном, не напоказ — на благо, упоении битвой жизни. Три года гражданской войны — день в день на фронтах, от схватки с Красновым — Керенским до разгрома Врангеля в дни третьей годовщины революции. Не грех бы и отдохнуть. И так хочется отдохнуть! — хотя бы дух перевести. Но… уже подоспело новое задание Ильича — на всю оставшуюся жизнь. И всей жизни не хватит… Вот, в шинели и буденовке, шагает Григорий Константинович Орджоникидзе по Москве. Колючий ветер порошит гривы коней, вздыбленных над порталом, наметет сугробы поперек площади. Непрерывным потоком спешат к Большому театру делегаты Восьмого Всероссийского съезда Советов. К десяти часам утра и вестибюль, и коридоры, и лестницы уже переполнены, однако заседание не открывают. В киосках делегаты получают газеты, печатные отчеты о работе народных комиссаров. Пробиваясь через фойе, Серго задерживает внимание на группе людей в шинелях, бушлатах, кожанках, сгрудившихся у дверей. Раскрыв тяжелый том, рыжий бородач ходит заскорузлым, побуревшим от солдатской махры пальцем по строкам: «Э-лек-три-фи-ка-ция Рос-си-и…»

Чтеца подталкивают, торопят. Да и как же тут утерпеть, когда вчера, докладывая о работе Совнаркома, Ленин ходил по сцене с этой книгой, называл ее второй программой партии, говорил:

— Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны…

Над столом президиума, за которым Ленин, Петровский, Орджоникидзе, Ворошилов, Гусев, Сталин, поднялся Михаил Иванович Калинин, потряс колокольчиком предоставил слово Кржижановскому…

Глеб Максимилианович взял тяжелый биллиардный кий, прислоненный к трибуне, и двинулся в глубь сцены — туда, где с кулисных колосников спускалась громадная карта европейской части страны, дотронулся кием до красного круга с номером три — и сейчас же из центра его, возле Александровича на Днепре, ударил фонтан света. Отчетливо обозначились лица делегатов.

Впервые услышанное «гидроэлектрическая станция», «нефтепровод», «сверхмагистраль» зажигало четыре тысячи глаз — две тысячи душ — точно так же, как «Даешь Зимний!», «Даешь Перекоп!», «Даешь Каховку!».

В зале нет прежней тишины: партер, ложи, ярусы переполнены сочувствием, нетерпением. И хотя на протяжении доклада Ленин не назван, все обращено к нему. Все понимают, что электрификация — это прежде всего Ленин, сидящий неподалеку от того места, где работает кием-указкой главком инженеров и агрономов, — Ленин стоящий вместе с ним, вместе с тобой у начала будущего — в самом начале его.

«Прост, — подумал Серго и тут же возразил себе: — Вряд ли назовешь простым того, кто в разгар наступления четырнадцати держав замышляет план электрификации, поручает разработать его лучшим головам страны…»

Без малого три часа говорит Глеб Максимилиановичи Кржижановский — без малого три часа внимания отдают ему делегаты. Ведь это о них он думает вслух, возвратясь на трибуну, — о них, о Серго, о товарищах, павших под Орлом, под Ростовом, во Владикавказе, недоживших, недошедших из Якутсков, Шлиссельбургов, Потоскуев:

— У нас было мобилизовано и оторвано от мирного труда… пятнадцать миллионов человек. Но если наши электрические станции будут работать не в течение восьми часов в сутки, как это нормировано для трудящихся в Советской России, а по меньшей мере шестнадцать часов, то их действие уже равносильно работе тридцатимиллионной армии.

Таким образом, мы будем лечить ужасные раны войны. Нам не вернуть наших погибших братьев, и им не придется воспользоваться благами электрической энергии. Но да послужит нам утешением, что эти жертвы не напрасны, что мы переживаем такие великие дни, в которые люди проходит, как тени, по дела этих людей остаются, как скалы.

Раскаты грома:

Мы наш, мы новый мир построим…

Серго огляделся: в зале полумрак, а здесь во всю сцену озарена карта — и на ней двадцать семь маяков. Небывалый даже для Большого театра хор, как один голос:

Это будет последний и решительный бой…

А Ленин, рядом, пел, должно быть, громче других — не «будет», а «есть наш последний и решительный…»

НЕВОЗМОЖНОЕ МОГУТ ТОЛЬКО ЛЮДИ

— Простынете! — Рука старшего по охране касается плече,

— Слушай, дорогой, ты меня охраняешь или конвоируешь? — Серго словно очнулся. «Конечно, напрасно сержусь на служилого. Не мешало бы сегодня вместо шинели бекешу надеть».

Тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Восемнадцатое февраля. Ноль часов пятьдесят минут по московскому времени.