Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

Он стоял перед Мавзолеем — как раз там, куда через восемь лет упадут знамена со свастиками и вензелем «Adolf Htler». Умнейшие, но без тени симпатии к нам историки признают: фантастические замыслы привели и баснословной действительности. Он не увидит, не услышит это, но ради этого он родился и жил и прорывался в будущее: хотел, мечтал, стремился стать Амирани двадцатого века.

Почему-то пришло слышанное где-то, когда-то о брусчатке Красной площади: это самые верные камни России, это самые чуткие камни земли… Отмерив первый час его последних суток, пробили куранты на Спасской башне — за метельной мглой, прошитой лучами прожекторов и встречным светом недавно установленной звезды.

Нет, это не время идет — это мы проходим.

— Будут жаловаться на вас в Полютбюро, — ворчал старший охраны.

— Извини, пожалуйста. Поедем…

После ужина, уже в достели, Серго вздохнул:

— Дела мои плохи. Долго не продержусь.

— Что ты, успокойся, родной! Просто надо немного беречь себя. Разве можно столько работать?

— Как без меня они будут в наркомате?..

— Отдохни. Ты так мало спишь. Завтра, верней, уже сегодня выходной, — гладила и гладила его теплой доброй ладонью.

Хорошо с ней. Но ощущение близкой смерти не отпускало, как бы окутывало его. Мрак. Мрак тревоги.

Папулия… Недавно сидел за одним столом с нами. Никогда больше не сядет… Ни-ког-да. Самое страшное слово. И многие, многие дорогие товарищи уже никогда, никогда… Кирыч, Дзержинский, Фрунзе, Куйбышев, Камо, Федоров… Дорогой, дорогой Сергей Петрович, второй отец, больше чем отец. Ушел скромно, никого не обременив — всех осиротив, как только истинно замечательные люди уходят. Четырнадцатого февраля — четыре дня назад был «юбилей» — восемь лет со дня операции. Говорят, раны заживают. Говорят те, кто не был ранен. Раны не заживают. Раны до могилы скорбят. Восемь лет боль, боль, непрерывное, даже во сне и прежде всего по сне по ночам, страдание — все восемь лет, что проработал председателем ВСНХ, народным комиссаром тяжелой промышленности, звездный час от самого начала. Чего стоило вставать по утрам, улыбаться, радоваться жизни, работать, работать? Кто скажет, легче с одной почкой или труднее, чем с одной ногой? Звездные часы человечества… Как дорого вы достаетесь людям!

Неотступно давила тревога тагильской истории: в начале февраля там арестованы как враги народа начальник Уралвагонстроя и несколько его сотрудников. Тогда же Серго направил в Тагил Гинзбурга и Павлуновсквго, чтобы разобрались в положении дел. Они доложили, что, кроме небольших недостатков, которые, к сожалению сопутствуют и очень хорошим стройкам, ничего не обнаружили.

— Зиночка! — прижался к ней, точно спасаясь.

— Ну что ты?! Расскажи лучше, как день прошел.

— А-а!.. Столько еще не сделано, столько «надо», «надо»! Академик Губкин, совсем больной, доказывал: нефть за Уралом есть, Тюмень богаче Баку. А я выслушал не слишком внимательно — больше смотрел на него, чем слушал: такой у него вид! Плакать хочется, когда смотришь. Отправил его домой на машине и закрутился в текучке. Это — раз. Потом Абрам Федорович приходил. Рассказывал о своем «доме» — Ленинградском физико-техническом институте, о своих учениках. Они зовут его папой Иоффе — Курчатов, Зельдович, Харитон, кто-то еще… Вот память стала! Институт исследует атомное ядро. Ты понимаешь, Зиночка, что это значит?! Им нужен радий, много радия, а я смог дать меньше килограмма — весь государственный запас, больше у нас пока нет. А должно быть, черт подери! Это — два. Дальше Миша Тухачевский года три назад звал меня на Садово-Спасскую, в дом девятнадцать. Там работали энтузиасты, убежденные в возможности осуществить идеи Циолковского. Цандер, Келдыш, Королев… ГИРД — группа изучения реактивного движения. Злые языки расшифровывают: группа инженеров, работающих даром, а то и группа идиотов, работающих даром! А? Чувствуешь? Угадываешь мурло мещанина, его ухмылку? Того самого мещанина, который в июле семнадцатого распевал похабные частушки про Ильича! Наверняка гирдовцы нуждались в моей помощи, а я так и не удосужился к ним приехать. Не удостоил!

— Не можешь ты объять необъятное.