Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

Минувшим летом Серго отдыхал в Гаграх. Среди главных достопримечательностей там слыл Сергей Петрович Федоров, бывший лейб-хирург, друг и советчик царя, ныне заслуженный деятель науки. В двадцать первом был обвинен в контрреволюционной деятельности и арестован — отстояли благодарные пациенты и ученики, прежде всех Максимович. По обыкновению Федоров отдыхал на своей черноморской вилле. Поскольку отдыхать в собственном смысле он не умел, то почти каждый день оперировал в местной больнице. О Федорове Серго был наслышан еще с тифлисской фельдшерской школы, где преподавали все, что касалось почек, по Федорову. Он почитался отцом отечественной хирургической урологии, разработал оригинальную методику и технику операций, создал инструменты, помогавшие исследовать каждую почку в отдельности, признанные теперь во всем мире. Главный труд Федорова — без малого в тысячу страниц — «Хирургия почек и мочеточников» — Серго прочитал, надеясь найти поддержку и избежать операции. Увы, не нашел — напротив, лишний раз убедился в опасности болезни.

Светила хирургии со всего света приезжают посмотреть, как Федоров делает операции. Патриарх европейских медиков Каспер признался: «Я был учителем профессора Федорова — я стал его учеником». В Гаграх Федоров внимательнейшим образом исследовал Серго. С откровенностью и прямотой, которые считал обязательными в отношениях с больными, объявил: «Ни курорты, ни лекарства не помогут». — «Это приговор?» — спросил Серго. — «Надежда на помилование. Да, очень опасно. Да, очень рискованно. Но чем скорей оперировать, тем лучше».

В Мости» вновь делали исследования, и результаты были разноречивы. Федоров настоял, чтобы Серго исследовали у Каспера. В берлинской клинике подтвердилось: левая почка поражена палочками Коха. И все же крупнейшие московские профессора советовали воздержаться от операции: сердце у наркома далеко не богатырское. «Отвечать боятся, мать их!..» — яростно посетовал Федоров и написал в Москву, что «повременить» — преступление, спасти Сорго может только срочная операция. Убежденность большого ученого, беспощадный самоконтроль, размашистая открытость и страстно заинтересованное отношение к больному подкупали Серго сильнее, нежели искусность и опытность. В докторе Федорове было что-то от того типа талантливо одаренных русских, что готовы и способны устоять на краю, стать у последней черты насмерть, одолеть, чего бы ни стоило. Не убоявшись ответа, по доброй воле ленинградский хирург пришил в Москву, взвалил на себя риск за судьбу Серго.

Можно бы отвести душу больному — покапризничать, попенять на что-то, придраться к чему-то. Ничуть не бывало. Ни в облике, ни в повадках-манерах ни намека на сановную исключительность. С мягкой улыбкой советует провожатому:

— Называйте просто «товарищ Серго»,

Врач косится на портфель в руке народного комиссара:

— Придется оставить.

— Не могу, дорогой. Надо кое-что доделать. — И опять ни надутости, ни начальственной недоступности: просто «надо».

Доктор уже знает, что это не напускной демократизм — это стиль поведения человека, твердо уверовавшего: кто задирает голову, тот спотыкается. Ведь когда в связи с предстоявшей операцией в больнице вознамерились ввести особый режим, заменить часть персонала привезенным из Ленинграда, сюда пришел помощник наркома, от его имени попросил не устраивать бум, никого по дергать, доверять своим. И «свои» с облегчением вздохнули.

Расположившись на кровати, Серго принимается править стенограммы своих выступлений. Заслышав шум приближения по коридору «самого», прячет листы с карандашом под подушку.

Когда профессор входит в палату, нарком, переодетый в больничное белье, полулежит на кровати, отвечает улыбкой на улыбку, оглядывает шестидесятилетнего атлета, с трудом вместившегося в белый халат. Прежде всего — усы, вороные, с проседью, острые кончики лихо торчат кверху: должно быть, холит, спит в науснике. Нет, прежде всего — руки мастера, тяжелые, сильные, широкие. Волосатые короткие и толстые пальцы не вяжутся с осанкой мага, породистостью барина.

— Ну-те-с, батенька, повернемся, ляжем на брюшко, выдохнем… Еще-с… — Начинает ощупывать, сверкая розовой лысиной, источая запахи дорогих духов и сигар.

Ох, неуютно в этих каменных руках! Больно! Обидно от того, что ты становишься как бы предметом неодушевленным, не сам собой распоряжаешься — лежащего, беззащитно обнаженного, тебя трогают, тобой помыкают. Ты — больной. Твоя судьба — в руках другого буквально.