Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

В другом письме Зина подробно рассказывала, как встретила фельдшера, когда его пригласили брат с невесткой Катей лечить их старшенького. Представь, Веруня, он вошел, наш новый фельдшер, и дети Иннокентия, трое Катиных девочек, так напутались. «Цыган!» — завопил кто-то. И все девчонки попрятались под стол. Фельдшеру, конечно, не очень-то приятно: таким людям не по душе, если их боятся, да еще дети. Но он не подал виду. Вот что значит воспитанный человек. Прошел как ни в чем не бывало мимо девчушек, будто их и не было в комнате. «Ну-с, показывайте, где тут больной мужчина», — и все с улыбкой. И выдержка притом. И галантность. Мне вспомнились мысли Толстого: человек, который так хорошо улыбается, не может быть плохим. К тому же он так любит детей… Видела бы ты, Веруня, как заботливо осмотрел десятилетнего «мужчину»! Как выслушал и его и Катю! Прописал лекарства, успокоил: ничего страшного — обычная инфлуэнца. Катя хотела его «поблагодарить» — сунула рублевик. А он так возмутился — зарозовел. Даже мне страшно стало. Так искренне, так неподдельно. Девчонки — самой взрослой ведь нет и шести, надеюсь, ты помнишь? — с еще большим страхом смотрели на него из-под стола. Тогда фельдшер подошел к ним и с шутками-прибаутками на своем языке стал вытаскивать их на свет божий. Мне запомнилось: «Ба-хахы цхалши хыхынэпс», в переводе, оказывается, это значит: «Лягушка громко квакает в болоте». Сначала девчонки отбивались и пищали, но улыбка его — такая подкупающая! — как видно, успокоила их, расположила к нему. Уже через пять минут стали друзьями — водой не разольешь. Воссели у него на коленях, он обучал еще одной грузинской скороговорке. «Дядя Грузя, а что это значит?» — «Спляши, тогда скажу. Ты лезгинку танцевать умеешь? Хочешь, научу?» Пришла мама. Сели за стол. Иннокентий стал рассказывать о своих прихожанах, о том, что в бога он не верит, а служить приходится: четверо детей, место пастыря наследственное, от тестя. «Я бы никогда так не мог, ни за что!» — говорит дядя Грузя. — «Не зарекайся», — мама ему сказала. — «Нет, Агапия Константиновна, верьте совести. Лучше сам себя зарежу». Допоздна просидели, проспорили…

Дядя Грузя стал частым гостем в доме Иннокентия и Кати и с его приходом начиналось общее веселье. Купить любовь нельзя, тем более любовь ребенка, — старая истина. Вроде ничего такого он им и не рассказывает, ничего из ряда вон выходящего не делает: любит их — и они платят любовью за любовь. Это относится не только к Катиным детям. Часто из дальних якутских селений: привозят в стационар больных ребятишек. С каким вниманием, с какой заботой лечит их! Умеет как-то быстро, подойти к маленькому человечку, подобрать к нему ключик. Сам отмывает, отскребает многолетнюю грязь, и делает перевязки, сам кормит. Верно, оттого он такой сердечный, что пережил немало тяжелого — три с лишним года в кандалах, и детство трудное, без матери, хотя и говорит, что рос в любви и ласке…

Всякий раз, когда он приходит, в доме Иннокентия начинается спектакль. К нему загодя готовятся, его предвкушают. На стены наклеивают бумажные носы. У фельдшера, я бы сказала, орлиный нос. На стенах не просто дружеские шаржи, но и своего рода приветствия. И фельдшер, как человек, умеющий видеть себя со стороны, никогда не обижается, ценит юмор и легко отличает ого от насмешек…

В октябре ему исполнилось тридцать лет. Как раз к этому дню подгадала посылка от любимого старшего брата Павла, который служит телеграфистом на железной дороге в Тифлисе. Прежде Грузя, или Серго, как мы его называем, очень гордо, с вызовом даже носил красный галстук. Со значением шутил: флаг несдавшейся крепости. Теперь подпоясывается красным кушаком с кистями — тоже, конечно, флаг с вызовом…

Так часто, письма от Зины еще не приходили. И Вера подозревала, что сестра спешила не столько поделиться новостями, сколько душу излить. Трудно, что ни говори, Веруня, южанину привыкать к нашему климату, тем более что приехал в легкой одежде. Мы ему не без помощи мамы справили тулуп необъятный и столь же необъятную доху. Тулуп черный, длиннющий, с соответствующим букетом ароматов, и если его снимают, то вешать не надо — стоит, будто на посту, только часовой на минуту вышел из этой будки. Оленья доха покороче, и мягче. Когда наш фельдшер снаряжается в дальние страны, как он называет каждую поездку в улусы, облачаем его в полном соответствии с принципом «семеро держали — трое надевали», целой артелью запаковываем в тулуп, сверху тулупа напяливаем доху и под общий хохот обматываем шерстяным шарфом. Но едва усядется в сани, все разматывается, развязывается. Однако с нашим морозом не забалуешь… Поднесла свечу к оконной наледи, продышала глазок — мамоньки! — сорок на градуснике по Реомюру. Заставляем нашего фельдшера поберегаться, кутаться, делаться, но его же словам, витязем в бараньей шкуре…