Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

— «Человек должен быть мужчиной, а не самцом, женщиною, а не самкою… — Тут же покраснела, но продолжала: — Человек не зверь и не ангел; он должен любить не животно и не платонически, а человечески… Духовная близость ведет к тому, что мужчина видит в женщине и, наоборот, женщина в мужчине прежде всего не существо иного пола, а человека».

Серго протянул новую книгу, назвал страницу и абзац. Зина опять прочла вслух:

— «Любить — значит желать другому того, что считаешь за благо, и желать притом не ради себя, но ради того, кого любишь, и стараться по возможности доставить ему это благо». — Еще больше покраснела. — Ну, погодите! Я отомщу. Вот вам. Вот нам. Страница двадцать вторая, третья строка снизу. Получайте!

— «Мужчина лучше женщины философствует о сердце человеческом, но женщина лучше его читает в сердце мужчины…» Под дых!

— Я вам задам!

И пошло…

Серго: «Люди смертны, как смертны растения, но бессмертна любовь, как зерно».

Нина: «Любовь узнается по-настоящему только после того, как ее подвергнут испытанию».

Серго: «Минута любви говорит сердцу больше о любимом, чем целые месяцы наблюдений».

Зина: «Ни один человек не прожил настоящей жизни, если он не был очищен любовью женщины, подкреплен ее мужеством и руководим ее скромной рассудительностью».

Серго: «Тот человек, кого ты любишь во мне, конечно лучше меня: я не такой. Но ты люби, и я постараюсь быть лучше себя».

Зина: «Любите и уважайте женщину; ищите в ней не только утешения, но и силы, вдохновения, удвоения и наших нравственных способностей».

В ход шли новые и новые книги. Вот из глубин шкафа Зина, оглянувшись, достала изрядно потрепанный том.

— Чернышевский в школе? — Серго покачал головой. — Опасно… Что прикажете читать у Чернышевского?

— Все подряд! — Зина засмеялась.

Смех ее Серго так любил. Улыбка делала Зину особенно привлекательной. И тут же словно по инерции набранной во время игры, он подумал стихами: «Она его за муки полюбила…» Лишенный всех прав состояния, сосланный навечно, Серго не ощущал себя отверженным. Напротив, пережитое рождало в нем прилив энергии, жизнелюбия, упорства. Великие писатели не просто сближали Зину и Серго, но делали их прозорливее, умнее, сильнее.

«Ты мой свет в окне, — думал он, с благодарностью глядя на нее. — Ты мой воздух…» I

А Зипа думала: «Как люблю его голос, говор! Пошла бы за ним куда угодно! Все бросила бы. А он… Где ж тот кавказский темперамент? Вот возьму и поцелую — сама, первая…»

И поцеловала.

Потом они молча смотрели друг другу в глаза, будто пораженные чем-то, внезапно открывшимся только им двоим. И, словно бы навсегда решив что-то очень важное, отринув что-то, сковавшее их обоих, Серго будто вновь увидел, как прекрасно лицо Зины, какое красивое платье на ней, как ладно оно облегало ее стан. Будто вновь и по-новому заметил ее румянец, нежные ресницы, влажные, чуть насмешливые глаза. Ощутил в ее существе такую чистоту, такую силу любви и саму любовь — не только к нему, но и к тем, кто тогда, осенью, на берегу Лены, встречал-провожал пароход, кто промелькнул на нем, ко всем на земле. Он знал, что в Зине жила эта любовь, потому что она жила в нем. Знал, что в этой любви он как бы соединялся с нею, Зиной. Счастливый, он привлек Зину к себе, предложил:

— Едем встречать Новый год в Якутск!

— Идем! — согласилась она.

Он подкатывает к ее крыльцу. Да не как-нибудь, не на паре больничных — на тройке почтовых с бубенцами. Когда Зина является на крыльце, Серго готов опрокинуть сани с кибиткой, разнести школьный дом, задушить её самою, Зину. Но она и так уже задушена тулупом и дохой: постаралась мама, снаряжая дочку, хотя и не выражала восторга. Напротив:

— Постыдилась бы, учителька! Срамота! С черкесом!..

Его же предупредила:

— Снимаю с довольствия.

— За что, уважаемая Агапня Константиновна?

— Поматросишь и бросишь. Видали таковских.

— Здоровьем клянусь! Куском хлеба! Честью!

— Не про нас та честь. Не ходи к нам боле.

Могущества Агапии Константиновны хватило на то, чтобы подвергнуть «черкеса» блокаде и голоду, но оказалось недостаточно для тушения любви. Дочь не покорилась. Не смирился, тем более, и «черкес», не страшивщийся ни голода-холода, ни черта-дьявола. Смириться пришлось матери. По вечерам Серго вновь сиживал за столом с сибирскими шаньгами и пельменями… Не зря называет его Зина «Мой Неистовый».

Как жаль, что снег стекольно чистый, а не грязь да лужи на улице, и на плечах у Серго не бобровая шуба, а то бы он сбросил ее Зине под ноги, чтобы, как по ковру, перешла в его карету! Теплынь: всего двадцать пять градусов ниже нуля. Хорошо катить на тройке с ветерком под гору! Эх, если бы мама не подпортила настроение накануне!.. Глядя в крошечное оконце кибитки, Зина особенно остро ощущала на себе провожавшие, настороженно изумленные взгляды звонаря, приказчика, самого господина Протасова. Но вот, слава богу, село позади. Под косогором открывается заснеженная равнина.

— Э-эх! — ямщик встрепенулся, привстал: — Жалеть коня — истомить себя. Балуй у меня! Возишь воду — вози и воеводу!..