Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

Звезды морозной ночи. Сугробы. Крыша кибитки ссыпает иней с елок, сошедшихся у дороги поглазеть на быстролетную тройку. Верно, задор возницы передался коням. Признали его покоряющую доброту, подчинились порыву его воли, увлеклись. Не бегут, а творят бег — с наслаждением. «Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке?..»

— Гей! — И с маху пробит перемет.

— Гей! — И с треском расступаются ветви.

— Гей! — Лётом летит кибитка.

Праздник силы и удали. Молодечество. Мужской задор. Сухой шорох инея. Свист полозьев. Девичий смех. Когда кибитка клонится на ухабах, кони согласно умеряют бег, позволяя вознице в его тулупище спрыгнуть, пробежать сбоку и плечом подпереть кибитку: упаси бог опрокинется. И снова — во весь дух, во всю прыть:

— Гей, гей, гей! — Понимай: «Я люблю тебя, Зина! люблю!»

Звон бубенцов замирает во дворе. И вместе с клубами пара в тесную комнату врывается нечто буйное, шумное, с трудом в нее вмещаемое, еле сдерживаемое вблизи спящей Марианны…

Ворчит самовар. Тикают часы на стене. Пока ямщик отходит от мороза и негромко, по-ночному толкует с Клавдией Ивановной и Зиной, Емельян Михайлович вполголоса рассказывает Серго о новостях, о том, между прочим, что нашего полку прибыло: в Якутске — Григорий Иванович Петровский. Да, именно тот председатель большевистской фракции, которого за его речи в Государственной думе черносотенец Пуришкевич требовал повесить и повесил бы с удовольствием. Тот самый екатеринославский токарь из крестьян господ Марковых, что по прихоти судьбы в царской Думе выступал против потом своих господ Маркова-второго, председательствовавшем на заседаниях, ярого монархиста, сочувственно повторившего «крылатые» слова Пуришкевича: «С голодухи не забунтуешь. Драть их розгами! Мне не нужен Стенька Разин. Мне люб мужик, ползущий ко мне на брюхе». Марков-второй и сам не дурак, по достоинству оценивает Петровского и таких, как Петровский: «За ними, сожалению, идут рабочие. Это они, кочегары революции подбрасывающие без конца под котел уголь, чтобы нагнетать пары…»

Кочегары революции… Отлично сказано! Смутное, и сладостное предчувствие говорило Серго: да, сбудется, да, повезет. Возможно, то было лишь томление надежды, которая не оставляет человека вообще и в преддверии нового года особенно. Серго вновь переживал бодривший жутковатый задор бойца перед боем. Дело звало и манило, сулило и требовало: вперед! Самым счастливым становится тот, кто сделает счастливыми возможно больше других. Самое дорогое в тебе — талант, в жизни — подвиг. Они сокращают путь к цели. Серго прислушивался к себе, подчиняясь порыву надежды, мысленно обращался к Зине: «Прости, не могу сказать тебе, что вся жизнь моя только в тебе, только ради тебя. Да ты бы и разлюбила меня, отрекись я от себя самого».

Жизнь сводила Серго с еще одним замечательным человеком, истинным героем-рабочим. Неспроста ведь Ленин выделял Петровского как особо выдающегося депутата и партийца. Писал про него и таких, как он, что они блистали не краснобайством, не «вхожестью» в буржуазные, интеллигентские салоны, не деловой ловкостью «европейского» адвоката и парламентария, а связями с рабочими массами, самоотверженной работой в них, выполнением скромных, невидных, тяжелых, неблагодарных, особенно опасных функций нелегального пропагандиста и организатора. Верил и верит Ильич: ей-ей можно с такими людьми построить рабочую партию, черт знает, какие победы одержать при росте движения снизу.

В пятом году Петровский — в боевом стачечном комитете Чечелевки, при одном из первых Советов, на окраине Екатеринослава. Чечелевка стала неприступной крепостью революции. Всероссийская стачка была подавлена, а «Чечелевская республика» держалась семьдесят два дня — столько же, сколько Парижская коммуна. Григорий Иванович был любимым героем рабочего люда. Рассказывали, что в Донбассе шпики боялись за ним ходить: стоило пожаловаться шахтерам — тут же расправлялись с соглядатаями. Но главное — Петровский виделся с Лениным, получил от него советы и наставления в июне четырнадцатого, перед самой войной, когда Сорго был на каторге, а Ярославский — в ссылке.

Как летит время! Кажется, недавно встречали новый век, а уже девятьсот семнадцатый год настает. В тесной комнате елка — свечи, самодельные хлопушки. Праздничный стол: омуль вяленый, муксун копченый, олений холодец, казарка жареная, капуста квашеная — небольшими ядреными кочанами и рубленая. Все стараниями Клавдии Ивановны и Зины припасенное, общими усилиями приготовленное, при сочувственном участии Марьянки с трудом достававшей до края стола. Рядом свидетельство усердия Серго: сациви — орехи грецкие заменены кедровыми, а чеснок — черемшой.