Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

Бегут кони, как в песне, как в сказке: из ушей полымя, из ноздрей дым столбом. Наезженные колеи ведут напрямик по застывшей Лене. А там, где ледостав наворочал прозрачные гряды, чуть подаются в сторону и опять прямиком, прямиком. Солнце играет — мороз будто сжимает воздух, делает его крепче, а настой бодрящей свежести гуще. Ветер хлопьями срывает иней с лошадей. Гремят в честь путников орудийные залпы: где-то впереди лопается лед, садится от зимней убыли воды. А вот и совсем рядом салют. Сквозь трещину волна шибает ввысь на сажень, катится навстречу, вот-вот долизнет до конских копыт, до кованных полозьев. Берегись! Наддай! Не лошади, не кнут выручают — добрый овес вволю.

Протяжный стон воды подо льдом долго стоит в ушах, откатывается и вниз и вверх по реке, гулко повторяется эхом далеких берегов, пока не замрет под глухим льдом…

Среди полного счастья вдруг — неясные подспудные сомнения. Но не в том ли и величие человека, что он может тосковать, томиться, страдать и быть несчастным? Чурбан этого не может. Говоря, что человек соткан из силы и слабости, из озарений и ослеплений, из ничтожества и славы, мы не судим себя, но выражаем собственную суть. Однако усердие, с каким мы отражаем удары судьбы, терпение, выносливость, недоступные никакому чурбану, не делают нас менее уязвимыми, чувствительными.

Возница обращал все внимание к лошадям, корил, попрекал их.

— Упреждали меня люди: не бери девку пронскую — не купляй лошадь ямскую! Но-о! Но-о, дуроногая!

Зина дремала, засыпала и просыпалась, закрывала и открывала глаза — улыбалась виновато и вновь закрывала. Наконец она уснула, положив голову на плечо Сорю. Как хорошо!.. А где-то люди избивают друг друга: мы — немцев немцы — нас… Берлин… Какие мосты, заводы! Сколько электричества, машин!.. Светло так, что глазам больно. Станция берлинской подземки. Прямо на Серго бежит поезд — бежит и бежит. И грохота почему-то не слышно — только цокот копыт по льду… Прямо по льду бежит поезд, мимо цехов Ижоры, по плотине электрической станции… Огненная река. Чугун? Золото? Или алюминий о котором мечтал Чернышевский, коченея в вилюйских снегах? А вот и Ильич… Лонжюмо… А это Маркс — «На Риджент-стрит я видел выставленную модель электрической машины, которая везла поезд… На Риджент-стрит На Риджент-стрит…» Копыта, что ли, отстукивают?.. «Следствием экономической революции будет революция политическая…» Будет, будет…

Сорго проснулся, когда смеркалось. Стараясь не шелохнуть затекшей рукой, подложенной под голову Зины, поднялся так, чтобы лучше видеть ее лицо. Она то хмурилась, то улыбалась во сне чему-то своему, не связанному с ним, с Серго, улыбалась загадочно, мечтательно, по-детски надувала пухлые губы. Он смотрел на нее ревниво, ревновал ее к ее снам. И ему становилось страшно оттого, что с его жизнью объединяется ее жизнь. Он уже отвечает, волнуется, хлопочет не за одного себя, а за двоих

Путь перегораживал хаос торосов. За ним чернела полынья. Ключами кипела вода. И над нею грузными космами клубился пар. Дорога пошла берегом. Зина открыла глаза. И вдруг — что случилось? — впервые Сорго заметил, как хороши таежные дали, простиравшиеся в бесконечность мутно-серого неба в тусклом — нет! — мечтательном отсвете канувшей в ночь зари. Впервые он был счастлив от того, что небо — небо, а река — река. Впервые понял: вот это и есть прекрасное, главное в жизни! истинное, на поиски и достижение чего человечество истратило свои лучшие головы, — быть участником и продолжателем этого, несмотря ни на что, ликующего мира.

Эх, а лошади!.. Лошади здешние до чего хороши! Стелют но ветру длинные-предлинные гривы. Серая, в яблоках, коренная. Левая пристяжная — чисто белая. Правая — стальной масти, в яблоках, с белой гривой и белымхвостом. Ну чем тебе не Мерани?..

— Слушай, дорогой! — Серго попросил ямщика: — Дай вожжи, а?

— Лучше жену у меня проси.

— Полуштоф сверх уговору!

— Ишь, распалился! Ну, садись, коль не шутишь. Мотри, не больно-то. Понесут — не удержишь: тут те не Россия.

Серго сбросил доху, оставшись в тулупе, забрался в облучок:

— И-эх! Гей! Гей! — размахался, как заправски ямщик.

Никакого результата. Как тащились, так и тащатся. И вожжами бодрил, и кнутом поощрял — все едино. Ямщик смеялся:

— Не бей рукой — посыпай мукой…

Серго горячился пуще прежнего. Так хотелось покрасоваться перед Зиной! Но лошади под чужой рукой шли развязно, с издевкой, переча самозванцу, насмехаясь над ним.

Спрятал кнут, запел по-грузински — ласково, про Сулико. Лошади запрядали ушами, испугавшись незнакомой речи. Потом насторожились, прислушиваясь, невольно подчиняясь ритму мелодии. Пошли чуть резвее. Разошлись. Даже ямщик удивился:

— От хозяйского глазу и конь добреет…