Звездный час. Повесть о Серго Орджоникидзе

— Гм… Что дает силы? На что надеюсь? Пожалуй, на то же, на что и десять и двадцать лет назад, на те же два чуда, вернее, на соединение двух чудес. Одно из них, — кивнул на Емельянова, — косит для отвода глаз, Другое стоит передо мною, отоспавшееся, посвежевшее, в дорожном пальто, в штиблетах, которые не мешало бы починить и просушить как следует… Действуйте, дорогой товарищ Серго! Мой привет молодой жене вашей. И мои извинения. Наверное, очень беспокоится о вас. Берегите себя. И действуйте.

Человек в длинном пальто и широкополой фетровой шляпе подошел к паровозу, ухватился за поручни, легко вбросил себя в будку, словно домой поднялся. Накрахмаленная сорочка, черный галстук, очки — ни дать ни взять пастор. Конечно, Гуго тут же узнал того, кого два месяца назад вез от Удельной до Териок. Только тогда «пастор» выглядел питерским рабочим средней руки — поношенный костюм, старенькое пальто, кепка. Но так же был он в парике без усов и бороды. И рука его так же крепко жала руку машиниста.

— Пяйвяя, пяйвяя, Гуго Эрикович! Киитос! — По-фински здоровается, благодарит.

— Тэрвэтулоа! Добро пожаловать… — Гуго чуть было не обратился по истинному имени-отчеству.

Спасибо, Эйно ввалился в будку, наставительно предупредил:

— «Константин Петрович»! Пяйвяя! «Константин Петрович Иванов с Сестрорецкого оружейного завода». — И еще раз огляделся, теперь уже через дверной проем, торопяще кивнул в сторону семафора.

Спокойно, с достоинством мастера Гуго положил руку на рукоять, другой рукой оперся о кожаный подлокотник, выглянул в окно, потянул за кольцо на цепочке гудка… Закряхтели, залязгали буфера. Напряглась, но не дрогнула машина. Бережно приняла состав. Натужно старался пар в трубах инжектора, гнал воду в котел. «Хук, хук, хук!» Покатили.

— Не помешаю? — Константин Петрович оглянулся на кочегара, присел на чурбак, с почтением осмотрел надраенные вентили, манометры, маховички. Все было основательное, аккуратно исправное, сияло надежностью и чистотой. Сразу видно, что не поденщик здесь властвует, а мастер. Не отбывать смену приходит, а на свиданье с любимой машиной. И она благодарит его чуткой послушностью, добрым кипением, плавно стремительным бегом.

Эйно, заслонивший Константина Петровича от сквозняка и недоброго взгляда через проем двери, тронул машиниста:

— Пить!

Не отрываясь от окна, Гуго нащупал у ног железный сундучок, достал медную кружку, нацедил кипятку из краника в чудесном переплетении труб на лбу котла, подал Константину Петровичу. Тот отстранил кружку, указывая на Эйно: ему, мол, сперва.

— Пейте, Константин Петрович. Самовар у нас! Чаю всем хватит. — Из того же сундучка Гуго извлек ржаную краюху, обернутую салфеткой. Карманным ножичком на ремешке нарезал хлеб, раздал и себя не обидел, не сходя с рабочего места. И ел, привычно ведя паровоз. Остальные жевали также с удовольствием, пуская кружку по кругу. Когда последняя корочка исчезла, Константин Петрович с сожалением вздохнул, собрал крошки, высыпал в рот.

Хлеб… Он в судьбах людей и народов превыше всего. Много войн пережили на земле люди, но есть одна битва, которую они вели, ведут и будут вести. Это — битва за хлеб. Она называется жизнью.

Не усидел на чурбаке. Придерживая шляпу, подошел к раскрытому окну сбоку, глянул сквозь переднее, застекленное. Позади — стучащая песня вагонов. Сбоку дождь и ветер в лицо. Свист, рев, грохот. Распаленный распалившийся паровоз рассекает колкий воздух, покоряет пространство. Скорбно зеленеют по сторонам полотна непаханные поля. Не до пахоты: одни пахари теперь стреляют в других… Лишь кое-где промелькнут скудные полоски мелкой зяби. Густой бурьян на межах, Голубая отава лугов. Багряные и черные чащобы лесов. Редко встретится лошаденка с телегой. И возница на ней обязательно женщина. Избы, почерневшие от дождя и старости. Убогие, скорбные жилища кормильца всея Руси. Такие же, как и сто и тысячу лет назад… Голодали при Иване Калите и при Иване Грозном, при Петре Великом, Александре Благословенном, Николае Кровавом, при всех царях-батюшках, царицах-матушках. За всю историю не произвели хлеба, сколько необходимо для безбедной жизни народа. А цари торговали зерном по всему миру, кичились: «Недоедим, а вывезем!» Предел бессовестности, безнравственности, исторической безответственности! Стыдно называться россиянином, сознавая все это.

Ему казалось, что он видел океан крестьянских дворов, обескровленных войной. Как всегда, числа превращались для него в образы, рисовали ярче красок. Больше восьмидесяти процентов населения живет в деревне. Сельское хозяйство — основное занятие большинства нации, а ведется оно… Почти всеобщая неграмотность. Самая отсталая агротехника. Самые низкие в Европе — нищенские! — урожаи. Отсутствие машин. Соха и лукошко не лубочные символы деревни, нет — ее основные орудия производства. Часто в соху и борону впрягаются женщины и детишки. Чтобы восстановить убыль «живого конского инвентаря», потребуется лет пятнадцать.