Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Официантка принесла блюда, переставила с соседнего стола корзинку с хлебом, спросила, всё ли есть на столе, что нужно. Петр поблагодарил, и та удалилась. Похвалив вино, Фон Ломов выпил сразу почти весь бокал, налил себе еще. Они чокнулись и принялись за еду…

После обеда Петр пустился в расспросы о Москве, слушал с интересом, переспрашивал и при этом не выходил из глубокой задумчивости. А затем он вернулся к разговору о Версале, к тому, с чего начали.

На взгляд Петра, поиски подходящего кандидата на покупку пая лучше было начинать с Калленборна, с его окружения. Но это и так было очевидно. Петр просил передать компаньонам, чтобы они пока не предпринимали никаких самостоятельных шагов, обещал еще раз всё обдумать и в течение недели сообщить о своем окончательном решении.

Они вернулись на ферму. Уже совсем жаркий, по-летнему солнечный день был в самом разгаре. После улицы в доме казалось темно. На террасе, где в этот час еще не появилось тени, наоборот, пекло слишком сильно, на солнце невозможно было высидеть и нескольких минут. Петр предложил прогуляться по лесу. За фермой, прямо со двора, к лесу выводила дорога…

Они поднялись к площадке для машин, чтобы по насыпи выйти к сосновой чаще. Обочины дороги голубели от россыпей альпийского первоцвета. Выше над фермой сразу стал чувствоваться запах хвои. Воздух заметно посвежел. Несмотря на летнюю погоду, в лесных прогалинах еще виднелись остатки снега, покрытого темной коркой.

От энергичной ходьбы по крутому подъему на лицах выступила испарина.

— Знаешь, мне кажется, что с паем можно не торопиться, — сказал Фон Ломов, когда они поравнялись с кучей бревен, сваленных на обочине в конце разъездной площадки. — Если ты затеешь продажу пая теперь, Калленборн навяжет невыгодные условия. Он хороший малый, но в своих рамках, это нужно понимать. Немцы — практичные люди…

Рассеянно глядя по сторонам, Петр молчал.

— Нет-нет, представь себе: быть такой серостью, как он, и тащить на себе такую лямку, всю контору… По-моему, он просто влип. Как с ними можно работать, с этими тюфяками? Ты знаешь, что он мне рассказал недавно?.. Был, оказывается, семинаристом! Да-да, поверить трудно… Прежде чем поступить на юридический, наш Густав штаны протирал в семинарии. Ну а потом бросил, завязал. Понял, говорит, что зауряден, что не способен на такие жертвы… Люди, мне кажется, все одинаковые, по большому счету. Тот, кто рвется к каким-то деяниям, на первый взгляд благовидным, страдает, как правило, гордыней, которую не может в себе обуздать. Это болезнь. Но какая-то общепризнанная, узаконенная. Если такой человек вовремя не подпалит себе крылья, его заносит в невероятные выси. И вниз спуститься ему бывает очень трудно. Среди людей состоявшихся неиспорченный человек вообще, по-моему, редкость. Состояться — значит совершать компромиссы. Но ведь от них пачкаешься. Чистые, вымытые все мы только в пеленках.

— Ты в это веришь? — остановившись, спросил Петр.

— Что все чисты от рождения?.. Да, нелегко в это поверить. Но необходимо уметь это делать — уметь отделять зло, которое приобретается от соприкосновения с жизненной грязью и сидит в каждом, от самого человека. А как без этого?

Петр помолчал и согласился, хотя явно подразумевал что-то свое.

— Ты прав, я не в состоянии принимать человека как есть. Тем более порочного, — сказал он. — Не могу отцеживать из него зло. Не научился…

— С той минуты, как ты понимаешь, что не имеешь права судить человека, не имеешь на это права в принципе, всё остальное следует из этого само собой. Усилия будут даже лишними. Порочны все без исключения. Вот и вся азбука… И я, и ты. Все на свете.

— Согласен… Согласен с тем, что судить невозможно, — опять согласился Петр. — Но разве я сужу кого-нибудь? Я просто вижу, констатирую. Да и в общем-то остаюсь в стороне.

— Вот в этом я не уверен.

Оставаясь каждый при своем мнении, они пересекли поляну, усыпанную свежими опилками, поравнялись с пнем, спиленным под самый корень и привлекавшим к себе внимание своим белым срезом. Петр подобрал с земли длинную хворостину, оглядел ее, нагнулся за горстью пахучих, еще липковатых опилок и, отрицательно качая головой, подвел черту:

— Нет, это не для меня. Я не могу принимать человека как есть. Если он мне кажется ущербным, порочным, я не могу не пытаться воздействовать на него. Во мне возникает потребность переделать его, сделать немного лучше, что ли, правильнее, чтобы… Чтобы, я думаю, приблизить его к той норме, которая бы мне позволяла относиться к нему как к нормальному. Получается, я прибегаю к этому для того, чтобы иметь возможность относиться к нему по-человечески, чтобы было за что его ценить. Здесь нет ни осуждения, ни пренебрежения. Всё проще…

— Какая-то ерунда получается.

— Да почему?

— Это невозможно. Неосуществимо.

— Воздействовать на человека? Почему невозможно?

— Шлифовать зазубрины в каждом встречном, доводить его до нормы…

— Ну почему в каждом встречном? Только в ближнем… — усмехнулся Петр.

— Да кто ты такой, чтобы шлифовать его?!

— Тогда… Что делать?

Петр выглядел искренне растерянным.