Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Объяснения, закончившиеся немедленным примирением, заставили Мари сделать для себя простой и важный вывод: дочь не знает, к какому берегу прибиться. Сама суть упреков имела второстепенное значение. Утратив прежнюю опору в семье и даже ту последнюю, которую она имела, безусловно, в Гарне, дочь искала возможности вновь на что-нибудь опереться. Мари вдруг осознала, что даже факт ее проживания на Нотр-Дам-де-Шам, ее повседневное присутствие являлись для дочери косвенным, но постоянным, назойливым напоминанием о случившемся и мало чем отличались от близорукой заботливости мужа, напоминавшей опеку над тяжелобольной, которую сама она столько раз ставила ему в упрек.

Всё это было наихудшей из терапий. Это соображение и было одним из главных, побудивших Мари в начале августа переехать в квартиру тетки, которую та предлагала ей с самого начала, узнав, что она поселилась в Париже. Квартира пустовала годами. Тетка в Париже не появлялась, но продавать квартиру тоже не хотела, держала ее на всякий случай, на семейные нужды. Вот случай и представился. Несмотря на все удобства, квартира была крохотной и на редкость неудобной. Но Мари полагала, что к осени примет какие-нибудь решения и на этот счет.

Как только она переехала, отношения с дочерью сразу же вошли в норму. Дочь стала мягче с ней и даже пыталась проявлять о ней заботу. Они словно поменялись ролями. Луиза требовала, чтобы мать переехала назад на Нотр-Дам-де-Шам, хотя бы на время ее поездки на море, куда собиралась с друзьями на две недели. Мари заверяла дочь, что предпочитает оставить всё как есть, что уже загружена работой, — так для нее будто бы лучше во всех отношениях.

Занятость, на которую Мари ссылалась, была отговоркой. Бесцельная, до неестественности пустая, бездеятельная жизнь в Париже ее угнетала. Лишь начиная с середины августа, когда город опустел, когда разъехались те немногие знакомые, с которыми она поддерживала отношения, и когда она почувствовала, что в новом быту у нее стали появляться первые привычки, мрачный занавес однообразных городских будней сначала словно лишь колыхнулся, а затем действительно стал медленно раздвигаться.

В городе установилась ясная, но не жаркая погода. Вставая по обыкновению рано, первую половину дня Мари проводила за чтением. После обеда она надевала кроссовки с толстыми хлопчатобумажными носками, как часто делала под Мельбурном, и, ощущая себя туристом, впервые очутившимся в Париже, обходила пешком музеи, парки, набережные, а по вечерам начинала испытывать нечто вроде нехватки общения. Видеться со старыми знакомыми ей было по-прежнему в тягость. Этот круг не вписывался в перемены, произошедшие в ее жизни. Но как-то после обеда Мари отважилась позвонить А. Гварнерри, который просил ее дать о себе знать, когда она будет в Париже. Она не сделала этого до сих пор, потому что идея встречи с бельгийцем из Монталивэ в Париже ее почему-то отталкивала.

Едва услышав в трубке ее голос, А. Гварнерри взревел от возбуждения. Прервав ее на полуслове, он потребовал, чтобы она сегодня же явилась к нему на ужин. У него собирались какие-то «друзья-товарищи». Он обещал Мари «занятное» общество. Мари пыталась отклонить приглашение. Она предпочитала встретиться днем в городе. Но тот и слышать не хотел никаких отговорок.

В половине девятого, опоздав почти на час, Мари поднялась по убранной ковровой дорожкой лестнице на пятый этаж старинного здания неподалеку от набережной Конти — адресок выглядел вполне солидно — и позвонила в дверь.

За дверью послышались отдаленные голоса. Или ей послышалось? Открывать не торопились. Со смутным предчувствием чего-то нелепого Мари нажала на кнопку во второй раз, и в тот же миг дверь распахнулась во всю ширь.

— Мари! — закричал Гварнерри.

От неожиданности она оцепенела.

— Входите же! Что вы застыли?!

Мари переступила порог и опять замерла на месте.

С широкой улыбкой на губах, Гварнерри бесцеремонно оглядел гостью с ног до головы и чему-то усмехнулся. Он был небрит, в белой рубашке, выглядел уставшим и казался на редкость взбудораженным.

Гварнерри указал рукой в раздвинутые стеклянные двери, из-за которых доносились голоса. И не успела Мари войти в комнату, как Гварнерри провозгласил на всю квартиру:

— Господа, хочу представить вам Мари Брэйзиер. Мой теплейший друг! Прошу любить и жаловать…

В ту же секунду, оставив ее наедине с гостями, бельгиец исчез в коридоре.

В небольшом, но от высоты потолков казавшемся просторным, ярко освещенном помещении находилось пять человек. Двое мужчин лет сорока сидели в креслах. Третий, в твиде, за пятьдесят, стоял посередине ковра, держа в обеих руках по стакану. Две женщины, одна из которых, с короткой стрижкой, в черном костюме, немного поражала своим правильным, на редкость красивым лицом, что-то обсуждали между собой, сидя на диване.