Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Мужчина со стаканами направился было к Мари. Но на пороге комнаты вырос Гварнерри. Он сам стал знакомить ее с каждым из присутствующих персонально. Никто не принимал ритуал хозяина всерьез, из чего Мари сделала вывод, что появление таких, как она, «теплейших друзей» здесь никого не удивляло.

Гварнерри опять куда-то исчез, опять вернулся. Подступив к Мари, он мягко взял ее за плечо, весело заглянул ей в глаза и несерьезным тоном произнес:

— Ну что вы пригорюнились?.. Располагайтесь. Хотя, знаете что, идемте на балкон. У меня там свой угол.

Они вышли на широкую лоджию с двумя старыми, низкими креслами, между которыми стоял застеленный белой скатертью круглый столик с бутылками и посудой. Гварнерри сел в кресло:

— Садитесь, что вы стоите?.. Виски вы наверное не пьете. Что вам налить?

— Спасибо, мне всё равно.

Гварнерри налил виски в два широких стакана, один из них протянул Мари. Она опустилась со стаканом в кресло напротив и стала смотреть через перила на освещенную желтым светом улицу.

— А вы неплохо обосновались.

— Не жалуюсь.

— Чудный вид.

— Да, чудный, чудный! — поддел бельгиец, скользя по ней ироническим взглядом; еще в лагере он имел привычку подтрунивать над некоторыми ее выражениями. — Какими ветрами вас сюда занесло? Ну, рассказывайте! Загорать-таки надоело? Не высидели?

Мари с грустью рассмеялась и сказала:

— Дочь приехала проведать. Вы прямо засыпали меня вопросами.

Отхлебнув из своего стакана, Гварнерри устало пожаловался:

— Если честно, в печенках у меня сидит этот вид. И вид города, и сам город. Иногда себя спрашиваю, как меня угораздило купить здесь квартиру. Да вы взгляните, взгляните вниз! Разве это не оперетта? — показал он на улицу. — Ну, что там, на вашем черном горизонте? Уладилось что-нибудь?

— Что вы имеете в виду?

— Да вашу дочь, что же еще… Ах, бросьте! — Гварнерри поморщился. — Нашего брата на мякине не проведешь.

Стараясь не досаждать своим недоумением, но всё же не совсем понимая, на что именно бельгиец намекает, Мари молчала, спрашивая себя, откуда ему могли быть известны такие подробности, не могла же дочь рассказывать о своих приключениях.

— Ну что тут такого? Сразу сжались в комочек, — упрекнул Гварнерри. — У меня двоюродную сестру в шестнадцать лет трое отделали… на дороге, знаете, как бывает?.. И что вы думаете? Сегодня трое мальчиков. И рада — не нарадуется. Четвертого хочет. И еще скажу вам одну вещь, но это, конечно, между нами: какой нормальный мужчина, глядя на вашу дочь, не откажется воспользоваться выгодными обстоятельствами?

Покраснев по самую шею, Мари уставила на бельгийца испуганный взгляд, не знала, как реагировать, не понимала, был ли этот тон опрометчивой шуткой или неприкрытым хамством. Но разум и чувство неуверенности в себе взяли верх: сказанное относилось больше к ней самой, чем к дочери.

— Какую вы, право, несете ахинею… — заметила она.

— Да будет вам! Нюни-то распускать… — осадил Гварнерри с той же фамильярностью. — Что мы с вами — несмышленые дети? С неба свалились на землю? В капусте родились?.. Добрая половина слабого пола тем только и бредит, чтобы кто-нибудь, простите за выражение, отделал без свидетелей. Да признаться в этом никто не может.

Окончательно растерявшись, Мари следила за бельгийцем краем глаз. Ей казалось, что она ослышалась. Стараясь скрыть свою неловкость, от которой внутри у нее что-то деревенело, Мари поднесла к губам стакан с виски.

В дверях на балкон показался один из гостей — самый пожилой из представленных Мари мужчин, тот, что был в твидовом пиджаке.

— Прошу прощения… — сказал он, наклоняясь. — Альфред, куда ты засунул тот томик? Тут пропасть разногласий…

Гварнерри с недовольством выбрался из кресла, прошел в комнату, но тотчас вернулся и пригласил Мари пройти вместе с ним: там завязалась бурная дискуссия.

Присев на край дивана, Мари пыталась уследить за разговором, но даже не понимала, о чем идет речь. Говорили о ком-то отсутствующем — общем знакомом. Затем дискуссия переметнулась на какую-то недавно вышедшую книгу, с автором которой все тоже вроде бы поддерживали личные отношения. Большинство книгу расхваливало. Гварнерри же упрямо не хотел согласиться с общим мнением. «Англосаксонская тягомотина с мелковатым подкопом под Пруста» — таков был безапелляционный вердикт хозяина. «А это всегда заканчивается обвалом, как на бирже, когда все думают только о спекуляции. Нельзя брать читателя измором. Шарлатан будет заживо погребен под обломками своего плагиата, поверьте моему слову!» — предрекал Гварнерри.

Единодушие, с которым гости предавались столь праздным темам, казалось Мари неестественным. Могут ли взрослые люди тратить время на обсуждение книги, пусть модной, читаемой, будто студенты на учебном семинаре? Она чувствовала себя всё более неловко, да и нелепо.

Гварнерри тем временем расхаживал по ковру, ухаживал за ней, совал ей в руки разные книги, пытался подлить ей в стакан виски, растормошить ее и вовлечь в дискуссию, — но безуспешно. Он держался с ней так, будто был знаком с ней лучше, чем со всеми остальными.