Аккрециозия

Легкость в его движениях и ледяной ясный колючий взгляд никак не вязались с его тучной фигурой. Не вязались и с тем состоянием, в котором я его нашел. Эти взглядом он пригвоздил меня к дивану.

— Стараюсь. — сказал я.

Тут он постучал пальцем по виску, затем взял кружки и поставил их на столик перед диваном.

— А с этим что? Крыша не едет?

— В пределах нормы. — говорю я и беру чай. — Спасибо.

В душе я радовался, что его каюта была столько компактной, так плотно была забита реальностью. Её выпуклыми угловатыми формами, в которых реальность себя проявляла. Мебелью, твердой резкой и настоящей. Гулкими тяжелыми переборками, оклеенными обоями, увешанные картинами. Угловатыми стеллажами с каким-то хламом. Пирамидой чемоданов в углу и прочим.

Здесь негде было поместить Мифииде. Негде было преследовать меня этой навязчивой мыслице. Подумав о ней, я машинально трогал вмятину на лбу. Словно ожидая своей перезагрузки, если долго держать там палец.

Олег улыбнулся, сел напротив. Подвигал кружку по столу, каждый раз вытирая черные следы от нее. Потер руки, встал, покружил по комнате суетливо, наконец захватил закуски и принес их к столу. Опять сел.

— Ешь, ешь. — сказал он. — Не помнишь откуда вмятина?

Я рассмеялся.

— Не знаю. Нашел то, что всегда было на месте, но на что никогда не обращал внимания. — говорю я. — Так странно.

— Может где получил?

— А может из детства что-то…

Мы помолчали. Олег почему-то не спешил брать чай. Корабль неприятно задрожал, дрожь эта передалась нам.

— Вот от этого хуже всего. — почесал затылок Олег. — Все нутро перетряхивает. Уже лучше спать бы, конечно. Забыться. А уж по прилету со всем разбираться…

— Наша доблестная стража нас стережет. — говорю я кивая в сторону гостиной.

Беспечный Пылаев так и стоит меня перед глазами. Олег смеется.

— Плед ему что-ли принести. — говорит он. — Завидую такому сну.

— Как я понял, дело привычки. Тут нужно налетать много часов…

Жикривецкий мотнул головой. Сбросив с себя какую-то мысль. Наваждение, вуаль какого-то воспоминания откинув, что стало вдруг тяжелой явью перед глазами. Затем лицо уронил в ладони и тяжело звучно вздохнул. Разглядывая пол сквозь пальцы.

— Не поможет. — сказал он.

— Фантомы?

Он грузно кивнул. Вновь усмехнулся горько.

— Пить уже не могу. Не лезет. Спать тоже — одни кошмары. В капсулы не уйдешь. Не полет, а пытка.

— Может в виде исключения, можно в капсулу?

— Нет. — резко отрезал он и откинулся в кресле. Оно натужно заскрипело, защелкало под ним, возмущаясь. — Жить можно. Просто никогда не мог к ним привыкнуть. Когда у тебя стол вдруг колосится, зарастая пшеницей. А над ним… — он медленно провел рукой над столом, словно там было что-то невесомое. — А над ним тяжелое небо грохочет и заходит искрами. Или, когда травой зарастает весь пол в каюте.

Олег обреченно осмотрелся по сторонам под ногами.

— Такой реальный, настоящий. Особенно когда не смотришь. Идешь и чувствуешь холодок росы под ногами, колючие травы… Слишком уже необычно это всё для меня.

— Главное, что не Паднорум. — говорю я, разглядывая чай в кружке.

Черное зеркало его дрожит от стонов корабля. В нем отражается мягкий свет лампы. В отражении она больше похоже на солнце. Чай на сепию пустыни. Тени отвесных краев кружки — на черные тени гор, отвесные скалы каньона. Чаинка на птицу. Она кружит над безвольной безропотной пустыней. Взмах ложки и вот она, взлетев опускается на дно. На ветрами изрытую пустошь. Стервятником над незримой фигурой. Взмывает вверх взмахом крыл.

Кружится над добычей, то спускаясь, то поднимаясь. Далекий грай звучит так близко, он прямо у меня в руках. Я пугаюсь.

Заливается смехом девичьим чаинка, пыль пустыни взбивает шестью крыльями и вновь улетает ввысь на солнце. Тает в отражении лампы и вовсе исчезает.

Всё это случилось пока Олег рассказывал про свои фантомы. Я сразу даже и не понял, как сам поддался наваждению.

— Да-а-а-а. — протягиваю я. — Это знакомо. А злые мысли вас не мучат?

Методично взбиваю сахар на дне, чтобы смыть в волнующейся чайной пучине всякое наваждение.

Жикривецкий покачал головой.

— Скорее, страшные, что ли. Те о которых стараешься не думать в дневных заботах.

Тут оно посмотрел на меня этим тяжелым пронзительным взглядом. Глаза у него были ядовито голубые. Усталый, измученный взгляд.

— А Лиля… — он помолчал, подбирая слова. — Она не приходит?

— Нет. Она не приходит.

Мы замолчали. Спичка вновь загудел. Только сейчас, когда пыл чувств, охвативший Олега, ранее утих. Я начал чувствовать, между нами, некое напряжение, которого раньше не замечал. Наверное, он не был до сих пор сосредоточен на мне.

Сейчас, в наступившей паузе, в нависшей мысли по ту сторону его глаз таилось что-то тяжелое. Что-то опасное ворочалось там. Но я никак не мог понять, что, сам подаваясь наваждениям. Жало скорпиона, направленное на меня.