Amor legendi, или Чудо русской литературы

В октябре 1893 г. Лесков пишет Толстому, что второй том главного труда Шопенгауэра «Мир как воля и представление» кажется ему гораздо интереснее первого, а главы об отказе от воли к жизни «…просто упоительны по своей силе, глубине, ясности и неотразимой серьезности»[403] (имеются в виду главы 46–48; в главе 44 изложено учение о половой любви). Поскольку многие архивные материалы письменного наследия Лескова остаются неопубликованными, а письма частично утеряны, интерес Лескова к Шопенгауэру до сих пор не может быть основательно документирован[404]. Тем более сложным представляется вопрос неявной рецепции. Во многих старых изданиях Лескова советского периода отсутствуют именно те письма, которыми документирован интерес Лескова к философии Шопенгауэра. Однако тот факт, что с начала 1860-х годов Шопенгауэр хорошо известен в России, в любом случае неоспорим. О. Лебедева и А. Янушкевич совершенно правы, утверждая, что духовную жизнь России невозможно представить себе «…без наследия немецкой классической философии, имен Фейербаха, Шопенгауэра, Ницше»[405].

V. Заключение

С самого начала своей творческой деятельности Лесков подчеркивал свое стремление придерживаться правды жизни в своем вбидении ее глубинных психолого-антропологических аспектов. И в этом он вполне согласуется и с Толстым, и с Шопенгауэром. Что же касается Толстого, то он не терял интереса к философии Шопенгауэра на протяжении десятилетий. Предисловие к русскому переводу трактата о половой любви характеризует немецкого философа как писателя, который «…никогда не страшится говорить о деле прямо, без всяких обходов» и высказывает много «…смелых, оригинальных, простых, но вместе с тем еще мало сознанных истин». Несмотря на некоторую толику «желчного пессимизма» он завоевал всемирное признание и славу (С. IV). И если вплоть до настоящего момента буквально все исследователи повести «Леди Макбет Мценского уезда» говорят о ее доходящем до степени грубости натурализме, который обеспечивает ей особенное положение в письменном наследии Лескова, то это утверждение хорошо согласуется с аналогичной, единственной в своем роде, откровенностью некоторых тезисов Шопенгауэра. Двенадцать пунктов сближения Лескова с Шопенгауэром, о которых шла речь в статье, могут не обладать достаточной силой убедительности – если рассматривать каждый из них в отдельности; однако все вместе они являются чем-то бóльшим, нежели простая механическая сумма фактов, в них изложенных. Где та критическая точка, за которой нарастание числа соответствий и перекличек перестает быть случайностью и переходит в закономерность? Было бы в высшей степени интересно рассмотреть изначально угрюмый и неприкрашенный мирообраз Лескова на фоне шопенгауэровской философии обессилевшего разума и утраченной первобытной веры («Philosophie der Vernunftohnmacht und des verlorenen Urvertrauens»), тем более что первые шаги становления русского писателя хронологически точно совпали с началом победного шествия философии Шопенгауэра. Вальтер Беньямин пишет о Лескове: «Удивительно, каким мрачным и страшным представляется мир этому писателю, с каким величием зло может вознести в этом мире свой скипетр»[406]. Почти то же самое говорит о Шопенгауэре Рюдигер Сафрански: «Мир воли и мир зла для Шопенгауэра практически неотличимы друг от друга». Разум изначально и безусловно подчинен воле, в результате чего «…зло становится всеобщим»[407]. Шопенгауэр и Лесков равно убеждены: бытие определяет сознание, но не в том социологическом смысле, который вкладывал в этот тезис Карл Маркс. Для Лескова и Шопенгауэра эта формула наполнена представлением о смутном плотском влечении человеческого тела[408]. Это par excellence экзистенциальное предрасположение, и Лесков развивает свою идею, без сомнения, независимо от Шопенгауэра. Речь идет, как это довольно часто бывает, о комбинированном эффекте одновременных рецепции и антиципации. Во всяком случае, многократно цитированное утверждение Горького о том, что Лесков якобы абсолютно «чужд влияний со стороны»[409], представляется сильно преувеличенным. Чем значительнее автор, тем больше существует «ключей» к его творчеству. Нужно только искать и испытывать их.

Шопенгауэр в России (постановка проблемы) [410]

Говорят, что на вопрос о том, где он хотел бы быть похоронен, Артур Шопенгауэр (1788–1860) ответил: «Это безразлично: где бы я ни лежал, меня везде найдут». Это пророчество оказалось верным: среди его приверженцев и поклонников можно найти имена таких выдающихся людей как Рихард Вагнер, Фридрих Ницше, Теодор Фонтане, Томас Манн и Лев Толстой. Из сегодняшних авторов, признающих большое влияние Шопенгауэра на свое творчество или по меньшей мере знакомых с его учением, упомянем Вольфганга Хильдесхаймера, Сэмюэля Беккета, Станислава Лема и Владимира Дудинцева.