Amor legendi, или Чудо русской литературы

Начавшийся в 1840-е годы и все усиливающийся отход от Гегеля, безусловно, способствовал обращению читателя к Шопенгауэру. Русская действительность значительно затрудняла восприятие гегелевского учения о Мировом Духе и о планомерности Истории. Намного ближе и понятнее была позиция Шопенгауэра, согласно которой политика и история представляют собой беспорядочное скопление импульсов, не имеющих ни смысла, ни морали, в которых проявляются человеческое ничтожество и жалость («eadem, sed aliter»)[419]. В разочарованной в самой себе России учение Шопенгауэра, безусловно, должно было найти своих приверженцев. Особенно привлекательной была его идея о том, что в моральном аспекте решается не судьба народов, а только судьба отдельного человека. С одобрением было воспринято в России и утверждение Шопенгауэра, что писатели и философы могут способствовать постижению человеческой сути больше, чем историки. В среде русской интеллигенции нашла понимание и борьба Шопенгауэра против – по его собственному выражению – «гегелевской псевдомудрости».

Не только антигегелевское развенчивание государства и исторической телеологии, но и недоверие Шопенгауэра к официальной Церкви и догматической теологии вызвали положительную реакцию среди русских интеллигентов. Многие из них были разочарованы церковно-авторитарным стилем мышления и подвергали сомнению притязания ортодоксальной теологии быть глашатаем «единственной истины». Они поддерживали мнение Шопенгауэра о том, что истинная философия должна быть свободна в подходе к теологии и должна включать в себя атеистический компонент[420].

Отход от Гегеля и обращение к Шопенгауэру сопровождались и поддерживались также сменой методологической парадигмы. Начиная с 1840-х годов в России значительно возросло влияние естественных наук, материализма и эмпиризма. Это означало, что вместо традиционной дедукции идеализма предпочтение отдавалось индуктивному методу: опыт ставился выше теории. Поскольку Шопенгауэр исходил из «наглядного представления» и «эмпирического сознания» его можно было бы, с некоторыми оговорками, причислить к приверженцам индуктивного метода. Тем более, если иметь в виду его тезис об объединении метафизики и эмпирики. Даже его пессимизм можно рассматривать как «скрытое связующее звено между материализмом и метафизикой»[421].

В эмпирической ориентации скрывался, наконец, момент детабуизации, который также не следует недооценивать. Подробно описывая и беспощадно критикуя «издевательскую власть случая», «невозможность спасения правых и невиновных», изображая horror mortis, ужасы смерти, и необузданные движущие силы плотской любви, Шопенгауэр делал для читателя доступными темы, которые обычно становились жертвами пера российских цензоров и церковных блюстителей нравственности и порядка. Эта детабуизация воспринималась с большой живостью и одобрением, тем более что Россия недавно распрощалась с классическими гуманистическими идеалами. В центре внимания и дискуссий находились уже не «прекрасная душа» или романтическая любовь, а «лишний человек», трезвый ученый, демонический злодей или сексуальный маньяк. Идеалистические спекуляции уступили место реализму и натурализму.

III. Предиспозиция читателя

Нижеследующие высказывания и замечания относятся к мировоззрению русских писателей, видным представителям своего времени, и свидетельствуют об интересе к Шопенгауэру в России второй половины XIX в. Тургенев, Толстой (до окончания работы над «Анной Карениной»), Фет представляют первое поколение поклонников Шопенгауэра в среде литераторов. Вполне естественно, что и на них оказали влияние веяния времени. Те авторы, которые отвергали учение Шопенгауэра, исходя, прежде всего, из позиций материализма, в данной статье не рассматриваются.

Благоприятными предпосылками для занятия философией являются наличие свободного времени и подходящих условий для работы. У русских поместных дворян Тургенева, Фета, Толстого было и то и другое. Они олицетворяли собой идеал шопенгауэровского «Privatier» (человека без определенных занятий) и могли жить согласно библейскому изречению «Мудрость хороша в сочетании с наследством»[422]. В своих «дворянских гнездах» они воплощали в жизнь постулат Шопенгауэра об одиночестве: «потому что человек свободен, когда он один»[423].