Amor legendi, или Чудо русской литературы

Кроме этого, они были независимыми ищущими личностями, соответствующими требованию Шопенгауэра о «самостоятельном мышлении»[424], способными трезво оценить отличительные черты эпохи. Оценка эта была свободна от всяческих иллюзий, но, как и Шопенгауэр, они отвергали революционную идеологию. Однако их духовному, а частью и «генетическому» аристократизму не были чужды элементы своего рода Odi profanum vulgus[425]. В антропологии Шопенгауэра, не имевшей ничего общего ни с zoon politikon (общественное животное), ни с homo sociologicus (человек общественный)[426], они находили много родственного. Названные авторы могли с удовлетворением отметить, что Шопенгауэр признавал за аристократическим духом бóльшую духовную независимость и бóльшую свободу разума, чем за проявлением тех же черт у обычного, среднего человека.

Они были хорошо знакомы с достижениями немецкой духовной мысли. Тургенев называл Германию даже своим «вторым отечеством». Хорошее знание немецкого языка было естественным явлением, и, как известно, Фет был одним из переводчиков Шопенгауэра на русский язык. Переводил его и Толстой.

Нельзя недооценивать и личный жизненный опыт этих писателей. Для Тургенева и в первую очередь для Толстого одной из важнейших тем была тема взаимоотношений полов. Все они в своих работах обращались к темам ничтожности человеческого бытия, равнодушия природы (natura non contristatur), всемогущества бессмысленного случая и, наконец, к проблеме смерти. Так же как и Шопенгауэр, они рассматривали человеческую жизнь как «трагикомедию», а характер – как неизменную константу, заданную судьбой в большинстве своих проявлений[427]. Поэтому многие их герои представляют собой статические типажи, и вопрос свободы воли перерастает у них в трагическую проблему.

Типичным для русской литературы является феномен «поэта-мыслителя» (писателя-мыслителя). Поскольку академическая философия вследствие тисков цензуры и церковного контроля находилась в весьма трудном положении, то пристанищем свободной мысли стали частные дискуссии в рамках так называемых кружков и сама художественная литература. Многие русские писатели-романисты были одновременно «философами-любителями», а Фет относился к представителям «поэзии мысли» (Gedankenlyrik). Тургенев хотел после окончания учебы преподавать философию. Энтони М. Мликотин пишет: «Более, чем кто-либо из писателей в какой-либо литературе мира, русские писатели считали философию самым ценным и полезным спутником своего творчества»[428], а Вильгельм Гердт замечает, что «тот, кто хочет свободно заниматься философией, должен делать это посредством художественной литературы… Эта очень тесная связь философии и литературы была и есть характерная черта русского образа мышления»[429]. Итак, можно сказать, что русская литература была своеобразным «духовным убежищем» философии.

Карл Ясперс следующим образом описывал своеобразие философского мышления: «Поиск истины, а не обладание ею есть существо философии… Ее вопросы существеннее, чем ее ответы, и каждый ответ становится новым вопросом»[430]. Этот поиск и постановка вопросов отличают почти всех значительных русских авторов. В октябре 1888 г. в своем довольно часто цитируемом письме к А.С. Суворину А.П. Чехов определил задачу литературы в полном соответствии с положением Ясперса: «Вы смешиваете два понятия: решение вопроса и правильная постановка вопроса. Только второе обязательно для художника».

С этим приматом вопроса связано и бросающееся в глаза частое употребление в русской литературе заголовков-вопросов: «Кто виноват?», «Что делать?», «Что такое обломовщина?», «Много ли человеку земли надо?» и т. п. Библейский вопрос Пилата «Что есть истина?» (Ин. 18:38) постоянно и в разное время ставился Пушкиным, Тургеневым, Достоевским, Чеховым и Булгаковым. Поиски истины и вопросы познания в области этики и психологии относятся к центральным проблемам русской литературы. Из осознания невозможности дать конечные ответы проистекали скептицизм и пессимизм. Все крупные русские писатели привлекали Библию для рассмотрения волнующих их вопросов, но пропагандистами принципов Православной церкви они, за редким исключением, не стали. Скорее они чувствовали духовную близость к такому критику человеческого бытия и мироздания, каким был Шопенгауэр.