Amor legendi, или Чудо русской литературы

Незадолго до появления рассказа Бунина Гуго фон Гофмансталь, с явными аллюзиями на «Комедию об умирающем богатом человеке» Ганса Сакса («Von dem sterbenden reichen Menschen, Hekastus genannt», 1549) актуализировал тему «имярек» в своей драме-притче о смерти богача – «Jedermann» (премьера состоялась в Берлине в 1911 г.). Бунин знал творчество Гофмансталя – правда, мы не можем сказать, насколько полно. В своем позднем рассказе «Чистый понедельник» он упоминает Шницлера и Гофмансталя наряду с другими писателями. Однако от предложенного Саксом и Гофмансталем рецепта спасения в вере, которая способна победить мамону, любострастие и даже смерть, Бунин бесконечно далек. Господину из Сан-Франциско не остается времени на то, чтобы подготовиться к пути навстречу Господу Богу, иже еси на небеси. Он непреклонно лишен возможности катарсиса, дарованного, например, толстовскому Ивану Ильичу. В стихотворении Бунина «Без имени» (ок. 1910 г.) финальные стихи гласят: «Но имя Смерть украла // И унеслась на черном скакуне»[507]. Немецкое слово «Jedermann» (букв.: «каждый человек») может быть переведено на русский язык как «имярек» (ср. лат. n.n. – nomen nominandum, некое лицо). Гуго фон Гофмансталь был одним из любимых писателей Марины Цветаевой. В последние годы тему обезличенности вновь поднял Филип Рот в своем романе «Имярек» («Everyman», 2006).

IV. Сан-Франциско – Лиссабон – Неаполь

Бунин выбирает в качестве главного героя американца, в качестве места действия – пространство, не маркированное принадлежностью к России, в качестве проблематики – общечеловеческую тему, лишенную специфически русского характера. Для русской литературы это необычно. Но интересы Бунина сосредоточены на экзистенциальной вненациональной проблеме «Memento mori!». Правда, русской литературе далеко не чужды американские мотивы: например, в романе Гончарова «Обломов» доктор советует Обломову для поправки здоровья «прокатиться до Америки» (ч. 1, гл. 8). В романе Достоевского «Преступление и наказание» Америка тоже играет определенную роль: как возможная цель побега Раскольникова, а также в эпизоде самоубийства Свидригайлова. Мотив Америки присутствует и в «Крейцеровой сонате» Толстого. Начиная с 1867 г. в Европе были популярны дискуссии об Аляске, проданной Россией Соединенным Штатам. Благодаря развитию авиации, трансатлантического судоходства и технологической эйфории (тейлоризм) Америка начиная с 1900-х годов существенно приблизилась к Европе и России[508]. В 1906 г. Горький отправился в изгнание в Нью-Йорк (где он познакомился с Марком Твеном и Гербертом Уэллсом) и в октябре этого же года переселился из Америки на Капри[509]. До него в Америке уже побывали В.Г. Короленко (1893) и К.Д. Бальмонт (1905). После 1881 г. в Америку хлынул поток эмигрантов, главным образом российских евреев, и вплоть до наших дней периодически возникает формула «русский Сан-Франциско»[510]. В результате, как мирное сосуществование, так и противостояние Нового и Старого Света стало очевидно и для русских писателей.

Сан-Франциско, Лиссабон и Неаполитанский регион лежат приблизительно на одной географической широте. В 1906 г. американский город был почти полностью разрушен землетрясением. Разрушительная сила Везувия и Флегрейских полей известна начиная со времен гибели Помпеи. В 1834 г. Эдвард Бульвер-Литтон написал роман «Последние дни Помпеи», а Карл Брюллов создал знаменитое эпическое полотно «Последний день Помпеи»[511]. В конце 1908 г. сицилийский город Мессина был уничтожен землетрясением и вызванной им приливной волной – более 80 тыс. человек погибли в этой катастрофе. В 1755 г. опустошительное землетрясение разрушило бóльшую часть Лиссабона. Эта катастрофа стала первой, вызвавшей отклик во всем мире. Круговой контур повести – от Сан-Франциско к Неаполю – в литературной проекции может быть воспринят как метафора кругов ада, связывающая образы тюремного острова Алькатраса[512] и входа в подземный мир Аида, который по представлениям древних римлян находился в Неаполитанском регионе. Современная культурология видит в Сан-Франциско с его Силиконовой Долиной и миллиардерами-нуворишами что-то вроде огненной надписи «Мене, текел, фарес»[513] на стене зала, где Валтасар справлял свой последний пир, а в неаполитанской мафии – болото Неаполитанского региона, грозящее утопить в себе его статус мирового культурного наследия.

Уже во времена барокко существовало изречение: «Неаполь – это рай, обитаемый исключительно демонами» («Neapolis sey ein von lauter teuffeln bewohntes paradiß»)[514]. Начиная с XVII в. Неаполь сделался мегаполисом-молохом, в котором чума регулярно уносила сотни тысяч жизней и над которым, как король на троне, высится Везувий – «вечный погребальный факел» (Жан Поль)[515]. Дитер Рихтер подводит лаконичный итог: «То, что рай и ад здесь в непосредственной близости, стало уже общим местом»[516].