АСКЕТ

Я осел на жёсткое сидение (при звуках её голоса, оказывается, вскочил), стащил с головы заботливо одолженную приятелем пыжиковую шапку и уткнулся в неё лицом. За окнами безысходно выла пурга, равнодушная к чаяниям людей, безбрежная.

— Эй, паря, худо что ль? — Я поднял глаза. Высокий старик в огромной волчьей ушанке тряс меня за плечо. — Надо чего?

— Нормально… — обречённо отмахнулся я. Перед глазами муть. Третьи сутки в напряжённом ожидании, мольбах, проклятиях. Я был измотан.

— Не успеваешь? — Дед усмехнулся и снял с головы своё меховое нагромождение. Выяснилось, что до стариковских лет ему далековато, чуть перевалило за пятьдесят. Был он чудовищно худ, но жилист. Кожа на лице — мятый пергамент. Я кивнул. Мужик шмякнул прямо на пол потёртый рюкзак и уселся на него. — Погодка шумит, — заметил он и почему-то улыбнулся. — В Красноярск?

— А куда ж? — во мне закипала ярость. Не столько на невозмутимого, как строганина, мужика, сколько… на весь свет, включая его проклятые метеоусловия.

— Неместный, небось? — Непрошенный собеседник скептически оглядел мою куртку на искусственном меху.

— Из Москвы.

— А-а-а… Как занесло-то?

— В командировке был.

— М-да. — Мужик помолчал, его глаза подёрнулись плёнкой, как у засыпающей птицы. — В Москве скоро весна…

— А вы здешний? Часто тут такое? — Я огляделся вокруг.

На деревянных лавках расположились мои товарищи по несчастью. Кто-то чистил варёное яйцо, кто-то читал, а кто-то спал, подсунув под голову сумку или чемодан. На лицах несмываемая печать покорности всесильному Северу. Это языческое божество приговор выносило один на всех. Без права на апелляцию. Складывалось впечатление, что сидеть сутками в крошечном бараке Алыкельского аэровокзала было для окружавших меня людей в порядке вещей.

— Заполярье, — мужик пожал плечом. — Может и неделю вьюжить.

— Как тут жить-то можно?! — Из меня селевым потоком выплеснулась горечь, гнев, безысходность и ещё бог весть что, от чего защипало в глазах и носу.

— Замёрз, поди? Куртёшка-то… — Мужик снова ухмыльнулся, точно я был малым ребёнком, пытавшимся сдвинуть гранитную глыбу.

— Есть немного.

Нарекания на свою модную по московским меркам куртку я слышал тут не первый раз. Это раздражало. Не в тулупе же ходить столичному журналисту. Тем более, по всем профессиональным надобностям меня развозили на горкомовской машине. Прессу здесь уважали. Но трое суток в похожем на сарай аэропорту заставили меня внутренне признать правоту местного населения. Сейчас я с удовольствием променял бы стильную шмотку на невзрачный и тяжёлый овчинный тулуп.

— Пошли-ка в буфет, погреемся.

После первых пятидесяти грамм по телу стала разливаться нега. Этакая тёплая ванна, только изнутри. Язык развязался, захотелось сочувствия.

— По гроб жизни этот ваш Алыкель не забуду! Встречу важную пропустил, — пожаловался я.— Месяц пороги обивал, насилу договорился, а тут…

— Знать, не такая и нужная тебе эта встреча. — Vis-a-vis не проявил к моей теме никакого интереса. Накатил ещё по пятьдесят. — Как звать-то?

— Борис, — буркнул я обиженно.

— А я Палыч. Давай, Борис, за знакомство!

В бутылке плескалось уже на донышке. Меня несло.

— Знаешь, Палыч, о чём мечтаю?

— А лешак тебя разберёт, — благодушно ввернул собеседник. Я его не слушал.

— Придумали бы такую штуковину, чтобы время ускорять. Нажал кнопку и, раз, уже в Москве. Тогда и жизнь была бы без провисаний, как вот сейчас. Торчим тут, точно опята на пне. Я тебе честно скажу, подыхаю без дела.

Палыч покачал головой.

— Ерунду порешь. Сопли у тебя ещё жидкие, чтобы понимать, какой час больше даёт.

— Ну да, — я ехидно прищурился — сидеть в этом волчьем логове, водку жрать и на буфетчицу пялиться — апогей моей судьбы.