АСКЕТ

— Ему-то повезло, — спокойно согласился Палыч — а мне урок вышел. Во-первых, не кипеши, если ничего изменить не можешь. Во-вторых, в том самом совке, который ты скинуть норовишь, может случиться то самое, что житуху твою с головы на ноги перевернёт. Только тогда я о словах деда вспомнил. Вот ведь, думаю, самородок — железяка железякой, а он ведь мне про большее талдычил. Вроде, значит, жизнь наша — земля, а золотишко в ней — счастье, которое так просто не заметишь, намывать его приходится. А есть оно там, точно есть. В каждой горсти. И засело у меня: выходит — дни свои совками швыряю, скулю, трудно, мол, землицу ворошить, а с тем назёмом рассеянную по нему радость выбрасываю. Кто знает, где блестящих крупинок больше всплывёт, пока не промоешь. Чего вон я тот верстак поминал? Почему запах тот к жизни меня ворочает? Знать, самородок это был. А не подумаешь. Стружки стружками, верстак верстаком. На прииске тоже так, из земли самородок ковырнёшь — булыжник и булыжник, ничего особенного. Потом уж цену свою откроет.

— И как, намыл счастья? — поинтересовался я, не без иронии глядя на помятое лицо Палыча.

— А чего ж не намыл? Намыл. Счастья-то вокруг много оказалось, не замечал раньше просто. Иногда лёгким таким песочком, иногда крупинками. За жизнь хорошая песочница насобиралась. Самородков, понятное дело, мало, да и чёрт с ними. От большого богатства, сам знаешь, головная боль одна. Того и гляди, от зависти на перо наколят.

— Во всём, значит, счастье находишь? — Мне хотелось поймать Палыча на лукавстве. Очень уж раздражало его медитативное спокойствие. Да, признаться, и задиристый градус ударял в голову. — На нарах тоже песочницу свою пополнял?

Сказав это, я испугался. Вышло неделикатно и даже грубо. Вот встанет сейчас и объяснит сухим угловатым кулаком, какие приёмы следует считать запрещёнными. Я забормотал что-то, извиняясь, но Палыч и ухом не повёл. Разлил по стаканам остатки водки и только после этого ответил.

— По первости, конечно, думал, что впустую на нарах парюсь. Жалко было. Сейчас то времечко часто вспоминаю. Старика того мне жизнь дала. Не он бы, может, и бежал, дороги не разбирая, хорошего не замечая. Не счастье разве человека встретить, который тебя радость видеть научил? Кабы заранее знать, что пустое, а что смысл имеет. Со временем только узнаём.

Я, как с нар слез, геолого-разведочные партии по тундре водил. Знаешь, что такое мошкара в тундре? Э-э, куда тебе знать! — Палыч насмешливо отмахнулся. — Вся морда в гнусе, под ногами болото чавкает, того гляди, нырнёшь навсегда, идёшь и края этой тундре нет. Геологи мои и те ревмя ревели. А я ничего. Потому что шлак-то отброшу, и вижу — простор передо мной, глаз резвится! Цветов по лету, до самого горизонта ковёр стелется. Да не эти ваши… пластмассовые из парников. Дух над тундрой от них живой. Птица крылом небо меряет — свобода. Это вот и есть тот самый золотой песок, который я всю жизнь намывал. Кому гнус, да топь, а мне вон какое богатство!
А по молодости землицу направо и налево мечем, это правда. Лень намывать-то, самородки подавай, да чтоб все на поверхности лежали.

— Хватил! За всех-то не говори.

Палыч поковырял вилкой остывшую котлету.

— Я попусту болтать не приучен. Говорю, что знаю. А о счастье я много чего знаю. Вот, например, чем счастливый от несчастного отличается, не думал?

— Ну-у… — протянул я, стараясь сформулировать мысль так, чтобы она не грянула очередным лозунгом о всеобщем благоденствии и жизни во имя своего дела. Как назло, в голову лезли фрагменты передовиц, до которых меня, молодого специалиста, пока не допускали, как не допускают до олених страстных, но ещё зелёных самцов опытные олени. Палыч мою затянувшуюся глубокомысленную паузу оборвал.