АСКЕТ

Мы летим дальше. Город-призрак остаётся позади. Теперь за нашей «вертушкой» пристально наблюдает синими глазами васильков луг. Он пышный, как бабушкина перина. Броситься бы в него, зарыться лицом и плакать от полноты счастья. От жирного духа щедрой земли. Кувыркаться в этой влажной траве. Впитывать каждой клеточкой тела свежие капли только-только пролившегося дождя. Нельзя. Здесь всё: цветы, земля, трава выдыхают смерть. Васильковые глаза луга чаруют, как русалки. Они прекрасны. Они манят, нежат сердце и несут погибель. Телеграфные провода, ненужные здесь, тянутся в никуда. Зона отчуждения.

Я ненавижу эту женщину. Ничего не имею против самоубийц. Порой уход — единственно возможное решение. Или единственно честное решение. Не нам судить. Но не в её случае. Со своей жизнью, впрочем, она вольна поступать, как ей заблагорассудится. Я ненавижу её за другое. У неё трое детей. Они живут с матерью в умершей деревне недалеко от Припяти. Самосёлы. Так называют тех, кто вопреки всем предупреждениям пытается выжить на отравленной земле.

Эвакуация жителей близлежащих с эпицентром радиоактивного ужаса деревень была похожа на военную оккупацию. Молоденькие солдаты, повинуясь приказу, тащили по пыли упиравшихся женщин. Голосили перепуганные дети. Всюду слышались автоматные очереди — забивали скот. Вслед за тоскливыми, почти человеческими стонами коров, раздавались вопли их хозяек. Почти животные. «Кормилица-а-а!!!». Мужики, руками перебравшие по комочку за свою жизнь эту щедрую почву, для смелости осушали стакан-другой самогона и кидались под колёса военной техники. Машины тормозили, вздымая плотные тучи пыли. Из них выскакивали солдаты и, матерясь, затаскивали отбивающихся мужиков в кузова грузовиков и автобусы. Ни мужчины, ни женщины, ни старики не видели, от чего их пытаются спасти люди в военной форме. Они понимали одно — их хотят оторвать от любовно побелённой хаты, от могил предков, от недавно посаженой и требующей неусыпной заботы картошки.
Кто-то прятался в лесах и там пережидал нежданную напасть. Их было немного. В основном, старики. Для них разлука с их такой зримой и понятной вотчиной была пострашнее, чем неведомые стронций, цезий, рентгены и кюри. Когда «оккупация» миновала, они возвращались сюда и продолжали ревниво наблюдать, как набухает завязь на их яблонях. Немного удивлялись, что дождевые черви ушли на метр в землю, а всегда звонкие ульи онемели. Это стариков тревожило. Кто будет опылять, рыхлить, да и просто складывать привычную картинку мира, внезапно разрушенную невидимым завоевателем? Странно как-то, без жужжания пчёл и важных, ползущих подобру-поздорову подальше от лопаты «дождевиков». Но постепенно всё вернулось на круги своя. Божьи твари появились вновь, а старики, как и положено, уходили. Умирали, правда, и те, кому по всем законам было ещё, вроде как, не время. Да что поделать, каждому свой срок.
Потом в разрушающиеся от запустения хаты начали селиться пришлые. Они являлись по одиночке или семьями. Нелюдимые, пугливые, как лесные зверьки. Местные препятствий им не чинили. Что ни говори, а жутковато существовать в безлюдье. Новосёлы были разных национальностей, часто без всякого скарба. Случались среди них беглые зэки и прочий разбойный люд. Но бывали и люди душевные, побитые жизнью. Кто-то, сроднившись с землёй, оттаивал, начинал обзаводиться хозяйством. Кто-то жил неправедно. Таскал из заброшенных хат всё, что можно было продать, и отправлялся с «уловом» куда-то по сонным, пустынным дорогам. И добрые, и недобрые жители этой заколдованной земли звались одним словом — самосёлы.
Ещё их роднило то, что все они побаивались набегов военных и милиции. «Начальство» всеми силами старалось сковырнуть их с насиженного места. Особенно доставалось семейным. Их костерили на чём свет стоит, запугивали и грозились силком отнять детей. Самосёлы прятались от представителей власти с их страшными пророчествами и шарахались от каждого человека с дозиметром.

Женщину, свившую своё смертоносное гнездо в окрестностях Припяти, звали Настасьей. Она копошилась в огороде, собирая под раскидистой яблоней падалицу. «Можно ли есть чернобыльские яблоки? — вспомнилось мне. — Можно, но огрызки следует глубже закапывать». Здесь этот чёрный юмор заставлял покрываться холодным потом. Рядом с женщиной бегал темноглазый мальчик лет десяти. Мне захотелось ударить женщину наотмашь.