АСКЕТ

А раз приходит сын деда Мирзы Махмуд. Давно не видели, в Душанбе учился. Автомат у него. С ним ещё трое. «Кулябец, памирец, ленинабадец, гармец?» — спрашивает. А муж ему: «Я таджик! Один Коран читаем». Они его во двор вывели и расстреляли. — Голос Настасьи тёк ровно, только стал ещё бесцветней. — Меня не тронули. Я тогда на восьмом месяце была. Сутки дали, чтобы убиралась с детьми. Сказали, чтобы их землю не топтали. Я тогда и не ведала, что за кулябцы такие, памирцы…
Схватки начались. Дед Мирза меня в роддом отвёз. Кулябец ли он был, памирец ли, Бог весть. Только тот вопрос я ещё не раз слышала с тех пор. Женщина со мной рожала. Таджичка. У меня ещё схватки, а она вот-вот уж. Тяжело, бедняжка, мучилась. Тут в родовую врач вбегает. Глаза по ложке. За ним двое с автоматами. Что уж тут им нужно было? Искали что ли кого? Все углы обшарили. В доктора автоматами тычут. Тут, значит, моя товарка и разродилась. Врач ребёнка принял. Мальчик. Хороший мальчик. Плакал громко, ручками воздух месил. Те двое туда и снова за своё: «Кулябка, памирка?». А та и слова вымолвить не может. Доктор как закричит: «Какие кулябцы, памирцы? Это ребёнок! Убирайтесь отсюда!». Один из них и не выдержал. Очередь дал по доктору. А мальчик-то на руках у него. Минуты три всего и пожил. Я поняла тогда, что нет у меня больше ни дома, ни мужа, ни моей земли. Я ведь в Таджикистане с малолетства…
А у меня девочка родилась. Олечкой назвала. Потом бежали. Повезло. В Душанбе тогда любой автобус могли остановить, документы проверяли. Кто там с кем, что делил, не знаю. Друг дружку по языку различали. У гармцев и кулябцев слова, видишь, некоторые отличаются. Например, «я». Вот возьмёт кулябец, да и окликнет неожиданно кого: «Эй, ты!». А другой обернётся, спросит: «Я?». Если по-своему спросил, не по-кулябски, тут ему и конец. Или вот ещё слово «картошка» у них отличалось. В карманах картофелины носили. Остановят, вытянут картошку-то, и ну пытать: «Что это такое?». Вот так врагов и определяли.
А для нас всё одно, делили на тех, кто с оружием и кто без. Так и решали, от кого хорониться. Язык один, одеты в штатское, с лица не разберёшь. Только один дверь откроет, спрячет, а другой… — Настасья посмотрела в окно. Старший мальчик корчил за стеклом смешные рожицы. Она погрозила ему пальцем и улыбнулась. — Через Узбекистан бежали. Много нас было. Давка. Билетов нет. Кордоны, посты, люди с автоматами. Где, кто — не понять. Который с автоматом, с тем не поспоришь. Велено на свою землю убираться, мы и шли. А где она, своя-то? Всю жизнь тут. А дети мои кто? Таджики, украинцы? Одна национальность — беженцы.
До Украины добрались, а разве кто нас ждёт здесь? Что из вещей успели схватить — по дороге проели. На работу не берут. Да и что я могу? Только и знала что хозяйство да гранатовые деревья. Ох, там гранаты! — Настасья блаженно прикрыла глаза. Помолчала, потом продолжила. — Дай Бог здоровья, добрые люди надоумили. Так сюда и попали. Сначала-то местные косились. И то, случалось, картошку у них таскала, пока своим не обзавелись. А что делать, молочка детям хочется, мясца… — Настасья вздохнула. — Сейчас уже хорошо живём. Домик вот подлатали? Картошку свою посадила, огурчики… Детям бабка Гапа молоко носит. С ребятишками соседскими играют. Они год как из Карабаха. Люди с автоматами здесь тоже случаются, да ведь не стреляют. Ругаются только. А что нам их ругань?
Я нажала на кнопку STOP. Что сказать этой женщине, чья Родина исчезла с политической карты мира? Одна отчизна вытолкнула дулом автомата, другая только и смогла подарить, что радиоактивную тлетворную ухмылку.