Батийна

— И на кого только ты похож, кривая рохля? Где твое мужское достоинство? Ведь ты из знатного, прославленного рода, сын бека! Какая-то замухрышка, которая не стоит даже золы из твоего очага, не признает нас, а ты ходишь лопухом. Эх ты, трусливый паршивец! Возьми-ка вот эту, подлиньше, плетку. Хорошему коню одна плеть, а плохому — тысяча. Я требую от тебя, слюнтяй, приведи к покорности эту замухрышку. Пусть попробует командовать тобой, так я тебя самого из юрты погоню. Заруби себе эти слова навсегда!

Абдырахман измывался над Батийной. А сопротивляться она не могла: выступить против мужа все равно что совершить преступление перед богом. Терпела, сцепив зубы. «Что же мне делать? — размышляла Батийна. — Ведь бог создал и меня человеком, так неужели он не смилостивится надо мной? Если же аллах не смилостивится, проживу вечной мученицей. Значит, такова доля бедной женщины. Со всех четырех сторон окружена я высокими, непроходимыми скалами…»

Зов желанного

Батийна не покорилась. Горячую кровь и сильное сердце не подчинить было жгучей плетке и жестким розгам. Чем больше побоев она получала, тем выносливее становилось ее тело. Кожа ее, казалось, задубела. Батийна не плакала напрасно, подобно беззащитному человеку, попавшему в безвыходное положение. Она лишь окрепла, закалилась, как тополек, пробивший нежным стебельком гранитную черную скалу.

В первые дни, получив ни за что ни про что побои, она спешила убраться в ущелье, присаживалась на камешек, тяжело вздыхала. В кровь раздирая руки и ноги, она взваливала на вола корявые, колючие, скрюченные ветки арчевника и брела назад с таким видом, будто шла навстречу своей смерти. Так было в первые дни.

Постепенно Батийна стала быстра и сноровиста, как хороший джигит. Она ловко привязывала один конец крепкого волосяного аркана к седлу вола, который стоял с шершавым носом, в поту, перекидывала громадную вязанку дров на животное, стягивала потуже веревку и шла обратно. Хлопоты, выпавшие на долю расторопной Батийны, постепенно стали для нее и легкими и утешительными… Будь муж любимым человеком, Батийна, наверно, испытывала бы радость от работы.

О, молодая женщина и без того пела. Но это была песня не любовного счастья, а душевной боли и разлуки, песня обездоленной женщины, насильственно разлученной со своим желанным. Это была песня-арман — жалоба на горькую судьбу, на несбывшиеся надежды.

Стоило кривому Абдырахману подойти к ней или же ночью, когда они лежали в постели, прикоснуться телом к ее телу, она сжималась в комочек, ее охватывало отвращение к мужу. Сердце замирало, и тело становилось бесчувственным.

— И когда только ты согреешься? Вечно холодная как лед! — бесновался Абдырахман.

«О господи милостивый! Где же твоя справедливость? Чем мучить свое сердце в этой ненавистной шелковой постели, — с болью думала Батийна, — лучше бы я под открытым небом укрывалась подолом кементая моего желанного».

Долгими зимними ночами она была готова, не смыкая глаз, петь свой бекбекей[27]. «Лучше всю ночь напролет сторожить скот и петь бекбекей, чем находиться рядом с Абдырахманом». Наедине со своими мыслями она вспоминала любимого. Даже засыпая, она только и мечтала увидеть его хотя бы в коротком сне.

И Абыл снился ей почти каждую ночь. Они встречались, смотрели в глаза друг другу, по он всегда был невеселый. Нередко отвернется, пройдет мимо и даже не удостоит ее своим взглядом. «Милый мой Абыл. Ведь это я, твоя Батийна, посмотри хоть разочек на меня». Увы, он уходил. Она кричала ему вслед. Просыпалась.

Сон окончательно покидал ее, от мыслей ныло в висках.

Абыл виделся ей, даже когда, обессиленная, она возила дрова на быке и дремала на ходу. Звал он ее: «Батийнаш, где же ты? Ну, приди ко мне!» Махнет рукой, снова исчезнет, и она опять одна среди безмолвия.

Наступали суровые дни со снегопадами и лютыми морозами. Но и в эту пору Батийне не было покоя. Не щадя себя, она забиралась в глубь ущелья и заготавливала впрок арчевник.

Взобравшись как-то на солнечный склон, она увидела узловатую корягу, как раз между расщелинами валунов, и, измаявшись, выломала ее и тут же разогнула спину, поправляя сползающий платок. Усталый взгляд ее упал далеко в темноту ущелья, где скользили полуденные тени. И вдруг откуда-то из дальней дали возник ее Абыл. На вороном коне и в своем обычном белом калпаке. Она не сомневалась — это он. Одной рукой джигит понукал коня, в другой держал уздечку второй лошади. «Значит, едет все-таки за мной», — подумала облегченно. И Абыл мигом растворился легким призрачным видением. Исчез. Он не заворачивал на ближний холм, не направлялся прямо к ней. Точно призрак возник и растаял там, где и появился.

Батийна, охваченная ознобом, опустилась на стылый камень.

— Боже ты мой! Наверно, моего Абыла нет в живых. А это мне попался на глаза его дух, — застонала Батийна и обняла камень.

Придя в себя, она увидела, что солнце давно ужо село. Увязав дрова, Батийна поздно добралась до юрты. Как только переступила порог, на нее с воплями набросилась свекровь, а муж схватил камчу.