Батийна

— На, выпей кисленького, может, полегчает.

Без единого слова он взял протянутую чашку, залпом проглотил терпкое молоко и шумно выдохнул. Держа посуду кончиками согнутых пальцев на весу, прислушался, посидел некоторое время, глядя в одну точку, как лунатик, затем протянул пустую чашку:

— Налей-ка, Рыжая, еще.

Лишь допив до середины вторую чашку, он перевел дыхание, вытер левой рукой усы и внимательно осмотрел юрту.

— А где дочь?

— Куда-то ушла со своей джене.

Отец сокрушенно вздохнул.

— Ты хоть бы рассказал, что там было и чем все кончилось? Или еще будут вызывать?

Казак смотрел вдаль, шевелил беззвучно губами. Временами он привскакивал, словно хотел ударить кого или отвести душу крепким словом.

Слух о возвращении Казака быстрее ветра облетел все юрты, стоило ему показаться на кляче из-за поворота. Родственники спешили к Казаку — разделить его горе. Каждый заходил в юрту бесшумно, настороженно. Здоровались с Казаком, будто он только что поднялся с постели после тяжелой болезни, и занимали места, подобрав под себя ноги. Плачущие женщины, вытирая слезы кончиками рукавов, садились подальше от мужчин, поближе к выходу, и кажется, это были не люди, а безмолвные, безропотные тени.

Усатые, бородатые и безбородые, усаживаясь и покашливая, сочувственно смотрели на Казака. Казак допил айран, вытер рот и усы и заговорил, будто прислушиваясь к собственному голосу:

— Если сказать, что я мертвый, вы не поверите, потому что еще в теле душа теплится. Сказать, что я живой, опять-таки я не совсем чувствую себя в числе живых людей. Зачем только аллах пустил меня на белый свет? Неужели мне выпало всю жизнь маяться? Зачем он создал такими разнесчастными нас вместе с дочерью? Этот Адыке, черт его побери, напустил на ме-ня целую свору судей, они съехались со всех отдаленных стоянок и даже с низовий. На судилище прибыли старейшие из родов бугу, сарбагыш, черик, их угодники. Для них поставили просторные белые юрты, где с утра и до вечера дымились костры, пахло свежим вареным мясом и паленой шерстью. В сторонке, со своими лошадками, разместились подсудимые. Для них никто ничего не резал, и особые юрты им не ставили. Скот, который пригнали на убой — отары овец, косяки лошадей, — пасся тут же поблизости. Подошли караваны верблюдов, навьюченные серыми мешками с одеялами, коврами, подушками, с чаем, сахаром, урюком, изюмом.

Овец порезали великое множество. Псов тут не водилось: где им быть, коль вокруг ни одного аила. Вся кровь животных сливалась в вырытые ямы и заваливалась большущими пластами дерна.

У каждого болуша[40] свои подручные, предводители пятидесяти и ста всадников, — старшины, есаулы. А надо всеми ними возвышался всевластный уездный начальник. Все ему безропотно подчинялись.

Стоило увидеть своими глазами эту грозную силу, как ответчики терялись и задолго до допроса уже не соображали, как им держаться и что отвечать…

Казак, словно не утолил еще жажду, бросил взгляд на пустую чашку, облизал губы и продолжал:

— О других не буду вспоминать. Допрашиваемых было столько, что мой черед дошел аж на восьмые сутки. Зажав шапку под мышкой, почтительно склонился я и встал на колени перед судьей — человеком грузным, заплывшим жиром. Тут же присутствовал и Адыке, этот собачий сын, наш треклятый сват. Я еще не успел рта открыть, а он стал наговаривать бию: «С этим голоштанником нас породнил мой покойный отец. Он посватался к будущей внучке. И я не отвергал его, считая, значит, такая судьба у моего сына жениться на дочери бедного охотника. Что касается калыма, переданного моим отцом, покойным Сатылганом, его отцу Абдыраману, пусть он хорошенько вспомнит, сколько всякого разного скота переполучил он за свою дочь. Я отгонял лошадей, отгонял и овец и не счесть, сколько верблюдов перегнал с ценным добром… Но дочь голяка осмелилась перешагнуть через меня, отказалась от моего достопочтенного сына, оскорбила его, как мужчину, бежала. Вместо того, чтобы хорошенько проучить свою непокорную дочь, Казак потворствовал ее бегству. О высокоуважаемые судьи, этот жалкий человек в большом долгу передо мной и перед моей совестью и честью. Прошу вас быть справедливыми ко мне и разрешить наш спор; пусть он уплатит мне все, что взял, сполна, и тогда я решу отстать от него».

Проклятый Адыке, — продолжал рассказ Казак, — потребовал, чтобы я пригнал ему табун в шестьдесят коней. Я встал перед ним на колени, вспомнил про обычаи предков, привел в свидетели все наше племя, всех вас. Я сказал:

«То, что его отец Сатылган и мой отец Абдыраман посватались, — это правда, о уважаемые судьи. Правда и то, что бай прирезал барана и пригласил всех нас на ужин, чтобы закрепить узы сватовства. На этом кончается вся правда Адыке. Больше он мне ничего не давал за дочь, наоборот, безо всякого стеснения забирал всю мою добычу. Если я лгу, пусть меня покарает дух моих предков».

«Эй, ничтожество, — крикнул Адыке, — неужели ты забыл про щепотку насвая, которой мой отец усладил твоего отца!»